В какое-то мгновение молодой почувствовал, что у него больше сил, что нужно только поднапрячься, и старик сдастся. Вот старик споткнулся, его ноги заплелись, а грудь заходила, словно кузнечные мехи. Еще одно мгновение и…

Но того последнего решающего усилия мужчина в зеленой рубашке уже не мог из себя выдавить, ему мешали взгляды двух других стариков, которые, обмерев, торчали в разных углах комнаты. Даст кто-нибудь по голове — и конец. Или еще, чего доброго, появятся новые люди из города. Неуверенность парализовала силы молодого, заставляла его вздрагивать из-за каждого звука.

Почтальон сначала хотел броситься вон, но потом подумал, что во дворе наверняка мужика в клетчатой рубашке поджидают дружки и лучше сидеть здесь в углу и ожидать, чем это все кончится, Руткуса ему было жалко. Хороший он, незлой человек и сосед хороший. Ему надо было бы помочь. Если бы они оба вцепились в винтовку, то мужчина в зеленой рубашке не выдержал бы. Но что будет после этого? Ночью придут лесные и застрелят всех, как куропаток. Перед его глазами возникли лежащие на скользком от крови полу жена и дети. Нет, он не мог соваться в это дело. Если поможет бог, то Руткус и сам справится.

Мельник Друктянис вместе со своим стулом подвинулся ближе к стене. На поединок он смотрел спокойно и без опаски, словно перед ним в шутку сошлись бороться двое парней. Старику Руткусу он не хотел помогать, потому что ненавидел тех, кто был на стороне красных. Если все они найдут свой конец, может, Друктянис снова станет хозяином мельницы. И зеленорубашечнику тоже не стоит помогать. Там, в другом углу, наделав полные штаны, глазеет почтальон… Да, может, еще кто-нибудь из деревенских зайдет да властям сообщит. «Спешить некуда, посмотрю, чем все это кончится!»

Дверь во двор была открыта, были видны освещенная летним солнцем трава и угол развалившегося забора. Зеленорубашечнику казалось, что во дворе ему будет легче бороться, там он быстро вырвет у старика винтовку и удерет в лес. Возвращаться без оружия было позором перед всем отрядом. Кто бы мог подумать, что какой-то старик начнет драться? Этого не предвидел и Перкунас, который послал новичка на выполнение первого серьезного задания. Да еще сказал, что это будет легкая прогулка.

Молодой, вцепившись в винтовку, начал тянуть Руткуса во двор. Старик сначала сопротивлялся, но потом сдался. Ему тоже казалось, что во дворе будет легче вырвать оружие. Ступив на твердую землю, человек чувствует себя увереннее.

Сцепившись, они оба упали на дорожку и дрались еще более яростно. Не выпуская оружия, которое связало их смертельной петлей, они дрались коленками и локтями. Зеленорубашечнику было труднее, потому что он не чувствовал той ярости, которая переполняла старика. Никогда этот человек не встречался на его пути.

Вряд ли он даже когда-нибудь видел это обросшее седой щетиной лицо. Парень уже жалел, что хвастался в отряде, что, мол, один может прийти в деревню и справиться с новым председателем сельсовета. Правда, тогда он был выпивши, и Перкунас должен был пропустить его болтовню мимо ушей. Мало что болтают пьяные! Но Перкунас нарочно поймал его на слове. «Это будет твоим боевым крещением», — сказал он, выпуская его из бункера.

Драться со стариком — вот так испытание!.. Где-то начала лаять собака. Страх охватил его. Наконец зеленорубашечник не выдержал, выпустил винтовку и пустился бежать. Ноги его подкашивались, подгибались в коленях, задевали за каждый бугорок земли. Скорее бы в лес! А старик Руткус еще не понял, что он победил. Он тяжело поднялся с земли. У него кружилась голова, бешено колотилось сердце. Словно сквозь туман он видел, как зеленорубашечник, втянув голову в плечи и спотыкаясь, бежит через загон. Старик поднял винтовку и в прицел посмотрел на спину бегущего. Потом спустил курок. Парень взмахнул руками, пробежал еще несколько шагов и упал лицом в траву. Некоторое время Руткус смотрел на него, лежащего среди цветущего поля картошки. Он все ждал, может быть, подстреленный встанет, потом бросил винтовку и, рыдая, упал у забора.

Во двор сельсовета несмело выползли почтальон и мельник. Они оба остановились около плачущего соседа и молча смотрели, как трясется его седая голова и вздрагивают вспотевшие, намокшие плечи. Молодых уже не было, остались только они — трое стариков.

Перевод с литовского Е. Ветровой

Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем свою вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, — нет, а за то, что стало с нами после.

Я пошел в пятый класс в сорок восьмом году. Правильней сказать, поехал: у нас в деревне была только начальная школа, поэтому, чтобы учиться дальше, мне пришлось снаряжаться из дому за пятьдесят километров в райцентр. За неделю раньше туда съездила мать, уговорилась со своей знакомой, что я буду квартировать у нее, а в последний день августа дядя Ваня, шофер единственной в колхозе полуторки, выгрузил меня на улице Подкаменной, где мне предстояло жить, помог занести в дом узел с постелью, ободряюще похлопал на прощанье по плечу и укатил. Так, в одиннадцать лет, началась моя самостоятельная жизнь.

Голод в тот год еще не отпустил, а нас у матери было трое, я самый старший. Весной, когда пришлось особенно туго, я глотал сам и заставлял глотать сестренку глазки проросшей картошки и зерна овса и ржи, чтобы развести посадки в животе, — тогда не придется все время думать о еде. Все лето мы старательно поливали свои семена чистой ангарской водичкой, но урожая почему-то не дождались или он был настолько мал, что мы его не почувствовали. Впрочем, я думаю, что затея эта не совсем бесполезная и человеку когда-нибудь еще пригодится, а мы по неопытности что-то там делали неверно.

Трудно сказать, как решилась мать отпустить меня в район (райцентр у нас называли районом). Жили мы без отца, жили совсем плохо, и она, видно, рассудила, что хуже уже не будет — некуда. Учился я хорошо, в школу ходил с удовольствием и в деревне признавался за грамотея: писал за старух и читал письма, перебрал все книжки, которые оказались в нашей неказистой библиотеке, и по вечерам рассказывал из них ребятам всякие истории, больше того добавляя от себя. Но особенно в меня верили, когда дело касалось облигаций. Их за войну у людей скопилось много, таблицы выигрышей приходили часто, и тогда облигации несли ко мне. Считалось, что у меня счастливый глаз. Выигрыши и правда случались, чаще всего мелкие, но колхозник в те годы рад был любой копейке, а тут из моих рук сваливалась и совсем нечаянная удача. Радость от нее невольно перепадала и мне. Меня выделяли из деревенской ребятни, даже подкармливали; однажды дядя Илья, в общем-то скупой, прижимистый старик, выиграв четыреста рублей, сгоряча нагреб мне ведро картошки — под весну это было немалое богатство.

И все потому же, что я разбирался в номерах облигаций, матери говорили:

— Башковитый у тебя парень растет. Ты это… давай учи его. Грамота зря не пропадет.

И мать, наперекор всем несчастьям, собрала меня, хотя до того никто из нашей деревни в районе не учился. Я был первый. Да я и не понимал как следует, что мне предстоит, какие испытания ждут меня, голубчика, на новом месте.

Учился я и тут хорошо. Что мне оставалось? — затем я сюда и приехал, другого дела у меня здесь не было, а относиться спустя рукава к тому, что на меня возлагалось, я тогда еще не умел. Едва ли осмелился бы я пойти в школу, останься у меня невыученным хоть один урок, поэтому по всем предметам, кроме французского, у меня держались пятерки.

С французским у меня не ладилось из-за произношения. Я легко запоминал слова и обороты, быстро переводил, прекрасно справлялся с трудностями правописания, но произношение с головой выдавало все мое ангарское происхождение вплоть до последнего колена, где никто сроду не выговаривал иностранных слов, если вообще подозревал об их существовании. Я шпарил по-французски на манер наших деревенских скороговорок, половину звуков за ненадобностью проглатывая, а вторую половину выпаливая короткими лающими очередями. Лидия Михайловна, учительница французского, слушая меня, бессильно морщилась и закрывала глаза. Ничего подобного она, конечно, не слыхивала. Снова и снова она показывала, как произносятся носовые, сочетания гласных, просила повторить — я терялся, язык у меня во рту деревенел и не двигался. Все было впустую.