— Как вас зовут? — спросил я у официантки.

— Валя.

— Валечка, милая, принесите мне еще одну криночку, а то мне мясо нечем запивать. Уж очень сухое мясо-то.

А Валя сказала мне с улыбкой:

— Вы, наверное, приезжий. Не советую.

— Ну что вы! Валечка! Я же знаю себя!

— Себя-то вы знаете, а медовуху небось ни разу не пили, не знаете, что это такое…

— Вот и знакомлюсь с древностью.

— Честное слово, не советую. Она коварная! Вы лучше квасу с хреном выпейте или клюквенного морсу. А то у нас ведь как? Вот ленинградцы или москвичи ознакомятся, как вы говорите, с этой древностью, а потом плащи, фотоаппараты — все забывают. Правду говорю. Лучше квасу выпить.

Я призадумался с сомнением, но, сохранив еще здравый рассудок, согласился на квас.

— Раз такое дело, — с усмешкой сказал я, — несите квас. Только вы меня, Валечка, тоже не знаете, я крепкий мужик.

— Это хорошо! Очень даже замечательно. Кушайте на здоровье, а я сейчас принесу.

Но я уже был сыт и пьян и, заворачивая в салфетку хлеб и кусок остывшего мяса, сказал милой Вале, которая с удивлением посмотрела на меня:

— Это я, Валечка, собаке. Хорошая такая, лохматенькая собачка.

— Гиду, что ль? Рыженькая?

— Какому Гиду? Просто бездомной какой-то… рыженькой, правда, и с кривым хвостом.

— Это Гид.

— Гид? Кличка такая, что ль?

— Да. Его тут все знают. Хитрющий! На вид-то он плюгавый, а понятливый зато. Как увидит приезжего, так и пойдет с ним, если не прогонят. Ходит, дожидается, вроде бы показывает — вот и прозвали «Гидом», А как же! Люди чего только не придумают. А он вроде бы и хлеб не зря ест — зарабатывает. И ведь главное, со своими-то городскими не пойдет! Чует, что свой. Неинтересно. А как турист или приезжий какой иностранец бывает из Москвы или из Ленинграда, так он тут как тут, улыбается, бежит колобочком впереди.

— А где живет? — спросил я невнятно.

— Кто же его знает! Зимой не видать, а как весна — прибегает откуда-то и подрабатывает. Может, из деревни какой — не знаю. Может, ночевать домой бегает, а утром сюда, к детинцу, на работу. Все может быть. Ведь вот приспособился, и что с ним теперь сделаешь? Скажешь: «Гид, иди ко мне», — а он посмотрит на тебя, прищурится и не идет, ты, мол, своя, чего мне с тобой, какой интерес.

— Значит, Гид, — сказал я, отхлебывая острого кваса с хреном, и тут-то… древняя медовуха сделала свое дело…

Привела меня на реку, примагнитила к стене, и вот только теперь, спасибо доброму человеку, я, кажется, все-таки одолел ее, хотя в голове у меня все еще кричали грачи.

Он появился так же неожиданно, как и утром, выйдя навстречу мне. Он узнал меня и заструился лохматеньким своим тельцем, радостно скаля зубы.

— Гид! — сказал я с восторгом. — Иди ко мне. Ты где пропадал? Я тебя звал, звал, а ты! Вот, видишь, хлеб, мясо. Ну-ка иди сюда. Вот… Иди, не бойся.

И он подполз к моим рукам, а я потрепал его по лохматой холке, выложив перед ним холодное мясо и хлеб, пропахший духовитым мясом.

— Ешь, — сказал я ему. — Ты честно заработал свой хлеб.

А сам с удивлением подумал, что, если бы не эта бродячая собака, я вряд ли бы вышел к пристани и купил билет в кассе, которая была рядом с летним кафе, и, конечно, не увидел бы милую Зарему над серыми и мутными волнами былинного озера, не услышал бы криком сказанные слова старой частушки: «Посияйте, посияйте…»

Ничего бы, конечно, со мной не случилось, и, я, наверное, неплохо бы провел субботний день в старом городе. Но, если бы не он, не этот глинисто-рыжий и хитрый Гид, который у ног моих с достоинством, неторопливо ел теперь мясо и хлеб, разве я увидел бы этот город так близко?!

Опять, как в прошлые дни, сидел бы я вечером в гостиничном ресторане, слушая трескучую музыку плохонького оркестра и затасканные песни о любви, и, по всей вероятности, был бы доволен прожитым днем. Но никто не вдохнул бы в музейный холод жизнь. Я побывал бы в музее, потерявшись в толпе таких же, как я, любопытных.

Милая моя собака! Не знаю, правду ли рассказала о тебе официантка Валя, но если она и придумала все, то как же я благодарен тебе за этот тревожный и странный день в моей жизни! Неужели эти черствые кусочки хлеба и недоеденное мясо — все, чем я могу отблагодарить тебя?!

— Спасибо, Гид! — сказал я ему на прощание. — Я тебя никогда не забуду.

А он остановился на тропке, словно бы понял меня, и вильнул кривым хвостом. Грустно вильнул и задумчиво. И долго смотрел мне вслед: не вернусь ли?

Добрый Заступник моряков прибрал твоего отца в Атлантике. Не то чтобы прибрал, а от волны спас. Видит, устал человек, вымок, воюет из последних сил посреди холодной ночной Атлантики. Вот Заступник моряков и сказал твоему отцу:

«Воюй с волной до последнего. А потом я тебя приберу».

Увидела волна, что жертва от нее уходит, и зарычала на Заступника. Старая была волна: шла она промеж Исландии и Гренландии, да и застряла там — одним плечом за Исландию зацепилась, другим — за Гренландию, все бока об ледяные утесы ободрала. В дугу согнулась, на десять метров выросла, до того озлилась, что белая грива у нее выросла. Паршивая ночная волна. Белые космы разлохматила, катится, урча и рыча, в сторону Ледовитого океана. Знай идет себе и идет, широты так и мелькают, и гремит, как и положено греметь такой волне.

Отец же твой, дай ему бог здоровья на том свете, только что вахту у штурвала отстоял. Весь день рыбу солил и без того устал, а во время вахты чуть вконец не свихнулся от этой чертовой боковой качки, едва на ногах стоял. А над палубой леер был натянут, чтобы твой отец держаться за него мог: кубрик-то на самом носу находился. До последней точки твой родитель дошел и думал о тебе, но о матери — больше, потому как маму твою он полюбил раньше, чем тебя, но о тебе, сынок, он тоже думал и думал вот чего:

«Если сын мой всех букв не выучит, и моряк из него не выйдет и вообще никто».

Добрый Заступник моряков (он над Атлантикой взял тысячу небесных десятин для своих подопечных) кричит твоему отцу:

«Берегись, Андрус, волна!»

Но твой отец не услышал, слишком он измотался, а волна ударила сбоку и швырнула корабль, и отец твой не успел схватиться за леер. Маханула волна на палубу и снесла твоего отца за борт.

Понимаешь, сынок, может, и тебя смоет однажды за борт. Мужская дорога такая, что частенько и за борт уводит: главное дело — суметь на свой корабль вернуться. Сам я три раза тонул: в Атлантике, в Баренцевом море и в Немецком, но каждый раз на свой корабль возвращался.

Так вот, значит. Смыло твоего отца волной. Нырнул он в самый гребень, и понесло его. Но сердце у волны было холоднющим, как лед, и холод этот начал донимать твоего отца. Одежда на отце была тяжелая, но поскольку был он человеком большого ума, то стянул с ног сапоги и отдал их морю, стянул с себя бушлат и отдал его морю, снял с себя рубашку и простился с ней. А потом твой отец приустал и попросил Заступника моряков:

«Устал я, старик. Можно мне утонуть?»

Но Заступник приказал отцу:

«Нет, воюй! Воюй до конца!»

А твоему отцу стало уже тошно от холода, и очень он устал, и потому спросил он у Заступника:

«А когда же бывает мужчине конец?»

«Когда бывает конец, это мое дело. Главное, чтобы мужчина воевал так, будто меня и нет. Уж такой у меня закон для всех моряков».

И вот как только Заступник увидел, что отец твой больше не может, он и говорит волне:

«Отдавай Андруса сюда! Отдавай сейчас же!»

Но волна зарычала на Заступника:

«Не подплывай! Палец откушу! Узнаешь у меня!»

И Заступник схлестнулся с волной. Волна была могучая, и злости в ней тоже хватало, и она схватила Заступника за ноги и шарахнула его гребнем по голове. Так они дрались из-за твоего отца на границе Ледовитого океана, словно двое коршунов. Заступник был маленьким и очень юрким коршуном, а волна была черным коршуном с широкими крыльями, и крылья эти пересекала белая полоса пены. К тому времени, когда Заступник выдрал у волны твоего отца, сам он стал таким же мокрым, как и отец, и таким же усталым тоже.