Взгляд Заремы иногда скользил по мне, но я невидимкою был для нее. Казалось, и старушка тоже не увидела меня, хотя тоже смотрела в мою сторону, когда корабль, развернувшись, мчался обратно к речной пристани.

Я первым сошел на дощатый причал и, потирая ладонями заколевшее лицо, в упор смотрел на Зарему, которая шла мне навстречу рядом с надменной старухой.

Странно, но мне показалось, что обе они прошли сквозь меня и, не заметив этого, медленно стали подниматься по деревянной крутой лестнице.

Следом прошла влюбленная парочка, отогревшаяся на мягких креслах пустого салона, нацеловавшись в тепле и желанном одиночестве. И эти скользнули, как тени, увлеченные лишь собою.

Подновленный за зиму кораблик, зябко осевший в воде, прижался к причалу и стал похож на лебедя, спрятавшего голову под крыло.

Когда я оглянулся, на лестнице никого уже не было. Над крутым косогором ветвились неясные макушки деревьев, в которых чернели грачиные гнезда. Грачи разносили на всю округу хриплые и торжествующие несмолкаемые звуки своих разговоров.

«Посияйте, посияйте, — сложились знакомые строки, — юрьевские главушки…»

Ноги мои невесомо и неощутимо понесли меня куда-то…

…За дымкой лет я, конечно, смутно помню последовательность всего, что со мной происходило в тот странный субботний день. Зато отчетливо помню тугой сверток в кармане куртки: несколько ломтей хлеба и кусок жареного, завернутого в обрывки бумажной салфетки жесткого мяса. Я стоял над хмурой рекой, над грядкой гниющего мусора и свистом звал свою собаку.

Но собака не приходила.

Я спрашивал у прохожих людей, не встречал ли кто-нибудь из них лохматую собачку глинистого цвета, но люди молча проплывали мимо, даже не посмотрев в мою сторону. На лицах у них иногда играли расплывчатые и непонятные улыбки.

Я все время не мог избавиться от неприятного ощущения, что меня никто не видит и не слышит.

«Ах, Зарема, — с горькой усмешкой думал я в отчаянии. — Разве ж так можно шутить над человеком?! Что ж ты со мной сделала, Зарема? Где ты теперь?»

Я тихо твердил вслух это загадочное имя, уверовав давно, что мою незнакомку зовут Заремой.

Однажды мне самому вдруг почудилось, что я тоже, как и люди, не слышу и не вижу себя.

В ушах у меня неумолчно хрипел торжествующий грачиный грай. Передо мной пучилась серая река. Я стоял, привалившись спиной к холодной стене детинца, и мне, безумному, хотелось увидеть самого себя. Но я не знал, как это сделать, и готов был заплакать от сладкой, ни с чем не сравнимой обиды, хотя и умилен был своим необычным ощущением, своей невидимостью.

И все время мне чудилось, будто перед глазами у меня летали черные грачи с костяными клювами.

Я жалел себя, большого и доброго человека, которого никто не видит теперь и не слышит. Я порывался приблизиться к людям, кричал им, устав от бесплотного и пугающего одиночества, но люди не замечали меня и проходили мимо, перечеркнутые тенями черных летающих хлопьев, похожих на грачей.

«Что такое? — подумалось в паническом каком-то ужасе. — Что это летает там такое?»

Я пытался свистом позвать свою верную собаку, которую так постыдно бросил, променяв на красавицу Зарему, но никакого свиста не слышал, хотя мне казалось, что очень громко и зычно свищу.

«Ах, Зарема, Зарема! Что же ты натворила? Как же ты могла не увидеть меня? Кто ты такая? Откуда взялась? Ославушки испугалась? «Посияйте, посияйте…» Что такое?»

Я вдруг увидел перед собой человека и даже услышал его усмешку. Только вот мне показалось, что на голове у него сидел черный грач.

— Эй… что такое? — сказал я бранчливо. — Почему вы все… это… Я тут, а вы не видите? Стою. Что такое? Как это… вообще…

— Ты где живешь? — спросил у меня человек. А грач тем временем тяжело поднялся и улетел.

— Собаку видел? Я тут собаку потерял… А что такое? Зарема ушла куда-то, а я жду. Вот хлеб, вот мясо… А ты видел? Вообще не надо… никакая Зарема… и пусть она чего хочет… Где моя собака? Ты видел или нет?

И вдруг в какое-то неуловимое мгновение я услышал и почувствовал себя, услышал свой бред, и в испуге хотел было отстраниться от стены, но она, как магнит, держала меня каменным холодом.

— Ты извини, друг, — пробормотал я вполне сознательно. — Что-то никак не могу совладать с собой.

— Бывает, — сказал тот добродушно. — Приезжий? Из Москвы, наверно.

— Ага… А почему ты знаешь?

— Вижу, что медовухи в «Детинце» напился.

Ах, да! Медовуха!

Только теперь, когда человек, поддерживая меня под руку, повел по тропинке, — только теперь понял я, откуда, у меня в кармане хлеб и кусок жареного мяса.

Я вспомнил все, и, превозмогая бражный туман, с благодарностью пожал руку доброму человеку.

— Спасибо, — сказал я ему жалобно.

— Да ничего. Как себя чувствуешь? Ноги идут?

— Идут.

— А у нас тут все приезжие на медовухе покупаются. Сами-то мы ее и не пьем. Найдешь дорогу-то? Не заблудишься? Мост-то видишь? Мост-то перейдешь, там и гостиница твоя. А на раскопках-то был? На том берегу? Сходи, интересно.

— Спасибо…

— Мы москвичей-то боимся, — весело сказал он мне и рассмеялся. — Бывай!

Мы расстались.

Он был в нейлоновой стеганой куртке небесно-голубого цвета, а на голове у него тускло отблескивала черная шапочка-финка из кожезаменителя. Добрый мой и веселый человек, узнавший во мне москвича! Почему?

Ах, да — медовуха…

И опять надо мной заветвились деревья над косогорами, оживленные растрепанными гнездами скрипучих грачей, и я заторопился вверх по врубленной в этот косогор крутой деревянной лестнице, приведшей меня к прорану в кремлевской стене, к воротам, в которые когда-то, переехав через реку по старому, давно уже снесенному мосту, въезжал на коне взбешенный и воистину Грозный Иван под колокольный звон розовой Софии. Я даже услышал, как дробно цокали подковы его коня на серой брусчатке детинца.

А меня встречали грачи. Было тихо, тепло и малолюдно на серой площади перед Софией, и только у памятника грудились люди.

Но Заремы не было среди них.

Грязь на моих ботинках и брюках подсохла, я имел, наверное, растрепанный и неряшливый вид, оказавшись опять среди людей.

Впрочем, на меня никто не обращал внимания, и, уже привыкая к этому, я долго еще искал Зарему, надеясь встретить ее и разглядеть еще раз среди людей. Я устал от бесплодных поисков, измучился от сознания, что больше никогда не увижу эту юную женщину, исстрадался душою и, теряя всякую веру в себя, теряя самолюбие и все те добрые качества, которые совсем недавно казались мне святыми, — верность, долг, обязанность перед семьей, — я метался, как брошенная на берегу собака, надеясь на чудо, на счастливый случай, на удачу…

Но все было напрасно. И, грешный, неприкаянный, вышел я вдруг нежданно и негаданно к древней сторожевой башне, в которой, оказывается, был ресторан русской кухни, носивший название «Детинец».

В башне теплился коричневый, деревянный сумрак, пахло медом и свечами. Деревянные стены и деревянные лавки, а на столах — глиняная посуда и хохломские ложки.

Мне принесли медовуху в глиняной, словно бы в печи прокопченной кринке и поставили рядом с ней глиняную чашку. И очень странно было пить это темное, пахнущее медом легкое зелье из темной же чашки. То ли много его там, то ли мало? Трудно понять. Мне показалось, однако, что очень мало, и я решил как следует распробовать древний напиток, легкую и душистую бражку.

Криночка была маленькая, а чашка большая. Официантка в кокошнике и русском платье была так хороша собой, и так уютно было в башне, такие славные люди сидели вокруг меня и так приятно дул ветерок в бойницу, что я забыл про все свои страдания и в блаженном успокоении думал о том, как вкусна и сытна исконно русская еда, запиваемая душистой медовухой.

Но слишком уж мала была криночка! Черненькая, глазурованная изнутри: что-то поблескивает, а что не поймешь, то ли медовуха, то ли глазурь.