Но Копешкина уже не было…

Ушел он незаметно, одиноко, должно быть, в тот час, когда садилось солнце и мы слушали негромкие Михаевы песни.

А может быть, и раньше, когда ребята стучали костяшками домино. Этого никто не знал.

В сущности, человек всегда умирает в одиночестве, даже если его изголовье участливо окружают друзья: отключает слух, чтобы не слушать ненужные сожаления, гасит зрение, как гасят свет, уходя из квартиры, и, какое-то время оставшись наедине сам с собой, в немой тишине и мраке, последним усилием отталкивает челн от этих берегов…

Пришли санитары, с трудом подняли с кровати тяжелую, промокшую гипсовую скорлупу, из которой торчали, уже одеревенев, иссохшие ноги Копешкина, уложили в носилки, накрыли простыней и унесли.

Вскоре неслышно вошла тетя Зина со строгим, отрешенным лицом, заново застелила койку и, сменив наволочку, еще свежую, накрахмаленную, выданную сегодня перед обедом, принялась взбивать подушку.

Я онемело смотрел на взбитую подушку, на ее равнодушную, праздную белизну, и вдруг с пронзительной очевидностью понял, что подушка эта уже ничья, потому что ее хозяин уже ничто… Его не просто вынесли из палаты — его нет вовсе. Нет!.. Можно было догнать носилки, найти Копешкина где-то внизу, во дворе, в полутемном каменном сарае. Но это будет уже не он, а то самое непостижимое нечто, именуемое прахом. И это все? — спрашивал я себя, покрываясь холодной испариной. — Больше для него ничего не будет? Тогда зачем же он был? Для чего столь долго ожидал своей очереди родиться на земле? Эта возможность его появления сберегалась тысячелетиями, предки пронесли ее через всю историю — от первобытных пещер до современных небоскребов. Пришло время, сошлись, совпали какие-то шифры таинства, и он наконец родился…

Но его срезало осколками, и он снова исчез в небытие… Завтра снимут с него теперь уже ненужную гипсовую оболочку, высвободят тело, вскроют, установят причину смерти и составят акт.

— Ох ты, — проговорила нянька, подняла с пола оброненную санитарами картинку с копешкинской избой и прислонила ее к нетронутому стакану с вином.

Картинка была моей вольной фантазией, но теперь нарисованная изба обратилась в единственную реальность, оставшуюся после Копешкина. Я теперь и сам верил, что такая вот — серая, бревенчатая, с тремя окнами по фасаду, с деревом и скворечником перед калиткой, — такая и стоит она где-то там, на пензенской земле. В это самое время, в час сумерек, когда санитары укладывают Копешкина в госпитальном морге, в окнах его избы, должно быть, уже затеплился жидкий огонек керосиновой лампы, завиднелись головенки ребятишек, обступивших стол с вечерней похлебкой. Топчется у стола жена Копешкина (какая она? как зовут?), что-то подкладывает, подливает… Она теперь тоже знает о Победе, и все в доме — в молчаливом ожидании хозяина, который не убит, а только ранен, и, даст бог, все обойдется…

Странно и грустно представлять себе людей, которых никогда не видел и наверняка никогда не увидишь, которые для тебя как бы не существуют, как не существуешь и ты для них…

Тишину нарушил Саенко. Он встал, допрыгал до нашей с Копешкиным тумбочки и взял стакан.

— Зря-таки солдат не выпил напоследок, — сказал он раздумчиво, разглядывая стакан против сумеречного света в окне. — Что ж… Давайте помянем. Не повезло парню… Как хоть его звали?

— Иваном, — сказал Саша.

— Ну… прости-прощай, брат Иван. — Саенко плеснул немного из стакана на изголовье, на котором еще только что лежал Копешкин. Вино густо окрасило белую крахмальную наволочку. — Вечная тебе память…

Оставшееся в стакане вино он разнес по койкам, и мы выпили по глотку. Теперь оно показалось таинственно-темным, как кровь.

В вечернем небе снова вспыхивали праздничные ракеты.

Сначала был только один молодой и три старика. Молодой сидел за письменным столом, играл голубым карандашом и, моргая одним глазом, слушал, что ему говорил глухой мельник Друктянис. Мельник был пожилой мужик, на которого господь бог не пожалел глины. У него был большой нос, большие оттопыренные усы, опущенные плечи, а руки — словно почерневшие топоры пудового веса. Говорить с ним было трудно, потому что нужно было кричать во все горло или припасть к самому его левому уху.

— Ты — представитель власти, ты и заботься, — густым, словно из бочки идущим голосом говорил Друктянис. — Отобрали мельницу, а присмотреть за нею не умеете. Скоро будете ручные жернова искать.

Молодой мужик, который совсем недавно после выборов сел на стул председателя сельсовета, перегнулся через стол и выкрикнул:

— Завтра поеду проверять! Не беспокойся, мельница не обрушится!

— Работал бы я, сто лет стояла бы мельница, а сейчас куда ни ткнешь пальцем — там и дыра, — раздраженно пробормотал Друктянис.

Тут в разговор включился другой старик, который сидел подальше от всех, у стены, недалеко от двери.

Это был отец молодого председателя Руткус. Он зашел сюда просто так, без всякого дела, хотел посмотреть на сына, который приступил к исполнению служебного долга. Старик гордился тем, что его отпрыск стал самым важным человеком в округе.

— Чушь порешь, сосед! — сказал старый Руткус. — Какую мельницу ты оставил, такая и стоит. Неужто она могла за этот год сгнить?

Видимо, Друктянис что-то услыхал, потому что он повернулся в его сторону. Мельник не понял смысла слов, но по глазам старика прочитал, что тот сказал что-то недоброжелательное. Друктянис еще больше нахмурился.

— А еще называют себя заступниками бедных и обиженных! — забормотал он. — Вот когда всех превратите в нищих, тогда и будет настоящая власть бедных. Уже видно, что к этому идет.

— Кто ел пирог, тот может и черный хлеб пожевать, — отозвался третий старик, щуплый человечек со взъерошенными усами, — это был почтальон, который принес в Совет округа кучу бумаг и остался здесь послушать разговоры людей.

В этот момент открылась дверь, и в комнату ворвался молодой мужчина в зеленой клетчатой рубашке, с винтовкой в руках. Голубыми испуганными глазами он обвел стариков и остановился на молодом Руткусе. Теперь в комнате были уже все: двое молодых и три старика.

Тому, что у мужчины в зеленой рубашке была винтовка, никто не удивился, потому что в те послевоенные годы многие представители, приезжающие из города, носили с собой оружие. Даже его испуганно бегающие глаза и бледное лицо не вызвали подозрения. Не мудрено, что, проезжая через лес, человек мог испугаться.

— Кто здесь председатель сельсовета? — спросил он вежливо, не спуская глаз с молодого Руткуса.

— Что вам нужно? — спокойно спросил сидящий за столом.

Старики молча смотрели на зеленорубашечника, еще не понимая, что ему нужно.

— Мне нужен новый председатель.

— Я председатель, — ответил молодой Руткус.

Мужчина поднял винтовку.

— За преступную службу коммунистам ты приговорен к смерти.

Никто не успел понять, что происходит, как раздался выстрел, и вся комната запахла порохом. В ушах двух стариков зазвенело, а третий больше по запаху, чем по звуку, понял, что винтовка выстрелила.

Старый Руткус, придя в себя, взглянул на стол и увидел, что голова сына поникла, а на белых бумагах, на которых лежали его руки, начали растекаться кроваво-красные чернила.

— Убийца! — нечеловеческим голосом закричал Руткус и, вскочив, схватил винтовку у мужчины в зеленой рубашке. Парень уже держался одной рукой за ручку двери и хотел бежать. Дернутая им дверь открылась, но он остался в комнате, потому что еще ему нужно было вернуть винтовку, которую старик вырвал из его рук. Сумасшедший старик! И откуда у него взялось столько сил! Своими жилистыми руками, как клещами, он вцепился в винтовку и рвал ее с такой яростью, что молодой мгновенно вспотел. Стиснув зубы, они со стоном кружились по комнате, словно кто-то привязал их друг к другу. Вот старик зацепил стул, споткнулся, но все же успел встать. Впившись глазами в лицо убийцы, белые зубы которого обнажились до самых красных десен, Руткус боролся, как сумасшедший. О себе он совсем не думал, только хотел отомстить за такую бессмысленную и жестокую смерть сына. Конечно, он был намного старше этого парня в зеленой рубашке и, наверно, сил у него было меньше, но выносливостью с ним мало кто мог сравниться. Когда всю жизнь с утра до вечера не выпускаешь из рук плуга, вил или какого-нибудь другого сельскохозяйственного орудия, твои мышцы превращаются в твердый ремень, который не перегрызть и собакам.