Как вспугнутое стадо, народ бежит по пашням. Люди устали от воровства, от предательства, от убийств — Амазасп. Голос от Акнера катится, доходит до Ахпата:

«Амзо скажите, пусть бежит, пусть бежит… Амазасп, Амазасп…»

И я тоже хочу бежать, кричать, я тоже хочу в Отшельников скит… А что даст мне Отшельников скит, что мне, сироте, там достанется?.. Да, а этот несчастный мучается тут и плачет, мучается, дрожит под волами и плачет… А Ишхан его и не заметил даже, посмотрел, как на пустое место, проехал дальше. Народ — за Ишханом: «Амазаспу скажите… Амазу…» Амазу сказали. Ему и отец сказал во сне, и сам он себе сказал еще раньше, что Ишхан придет в один прекрасный день. Они оба, Ишхан и Амазасп, работали на строительстве железной дороги, потом вместе воевали у Андраника, смутные были времена, еще где-то вместе дрались. И все это время приглядывались друг к другу. Мой отец раскусил его, и он тоже все про моего отца сообразил. Выбежав за Акнер, не добежав до Ахпата, люди останавливаются на холме как вкопанные, ну, как будто воде дорогу перекрыли — Амаз из Отшельникова скита стреляет, убивает лошадь под моим отцом и кричит, размахивая ружьем: «Не подходи, Ишхан, не пощажу». Мой отец, говорят, молча, камнем канул в овраг, и, как если бы вы сквозь сон слышали топот смерти и голос ночной совы, вот точно так топоча выбрался он к Отшельникову скиту. Амазасп, говорят, замычал и побежал через холмы.

Амазасп, значит, кидается в сторону Ахпата. А священник заперся в монастыре. Там над дверью и сейчас еще есть след от пули моего отца. Да, Амазасп — к церкви, а священник изнутри Амазаспу: «Ованес Туманян в Дсехе ежели спасет тебя, так и спасет, а больше никто не может». Мой отец в это время оборачивается и еще одну пулю выпускает в сторону Мельникова дома. Брат Амаза обмирает у себя в доме, этот амазовский брат безответный, безобидный, потому что, ежели господь одного из братьев наделяет смутной злобой, то другого оставляет невинным агнцем. Про все эти вещи бабка хорошо знала, попадьей ведь была, в доме святая книга имелась. Моя бабка сказала моей мачехе: «Отшельников скит? Ишхан мой врага нашего нашел, не вздумай мешать моему сыну».

Моя тетка по отцу Манишак была в Ахпате невесткой, шестнадцати-семнадцатилетняя девочка-невестка, рядом первенец лежит, спит. Имени мужа ее не помню, на уме одно хорошее, поступь легкая, открытый ворот. Ранним утром спустился он к орешинам возле мельницы орехов натрясти, ранним утром спустился орехов набрать, а жена после придет с ребенком на руках, ребенок станет играть с орехами, и они соберут-подберут весь рассыпавшийся в траве орех. И приходит жена и что видит — муж лежит под деревом, окровавленный, мертвый уже. В замужестве очень несчастливой была моя тетка Манишак, и здешнего ее мужа Акопа, брата твоего деда, лошадь убила в тот далекий праздничный день, на сентябрьском палящем солнце, на гумне. Всему миру радость — нам черное горе.

А что было-то, как дело было? Взобрался на дерево, сидит на ветке, сейчас начнет трясти ее, сухой орех посыплется на землю, сухо постукивая, шурша в траве. По всему скиту яркая, рыжая осень стоит. Сам, говорят, безобидный, наивный, волос легкий, синеглазый парень такой, шутки шутить любит и трусливый немного. Те, кто в шутку все обращают, они все трусливые, боятся, не дай бог, серьезными показаться, или же грустными, или, еще хуже, тяжелыми, боятся не понравиться и шуточки шутят, все шуточки шутят. Вот он уже собрался по дереву ударить и вдруг смотрит и что же видит? Казаки тихонечко обступают Отшельников скит. На дороге возле мельницы стоит фургон, рядом со штыком наперевес казак стоит, а пониже пещеры мельник и его сын Амазасп. А казачье войско от куста к кусту, от камня к камню — оцепляют весь скит. Ну, там книги какие-то нашли, и что там еще было, неизвестно. Казак сидел в своей России, почем ему знать, что у нас в Отшельниковом ските делается. Мельник и его сын Амазасп привели и место указали, а сами в сторонку стали и смотрят с тропинки. Ребята из скита стреляют или же не стреляют, не знаю, но офицер на всякий случай гранату туда бросает. И еще одну следом. Потом заходят внутрь, свечку зажигают, и в свете той свечи кто стонет, кто притаился, кто кровью весь истекает. Потом офицер приказывает и солдаты выволакивают всех и в фургон. И уехали. И остался молчаливый овраг, словно сон дурной приснился. Мельник с Амазаспом поворачиваются, чтобы идти, и видят — на дереве, замерев от страха, смотрит на них кто-то. Подходят, обманом спускают с дерева, и о чем там они говорят, не знаю, но потом — раз — головой его об камень. И все, и кончено. Этот пестрый осенний овраг, и под орешиной, окровавленный, мертвый уже, наш зять лежит.

«Ты кто это, ахчи, это кто там с дерева свалился, ай-яй-яй?» — из оврага от дверей мельницы спрашивает Амазасп, будто не знает, кого он только что убил и кто сейчас онемеет от горя, с ребенком на руках. «Ежели парень наш забрался на это дерево, где же натрушенный им орех, а ежели он на дерево не поднимался, почему он под ним лежит?» — это уже Ишхан сам себя спрашивает, это уже потом. Спрашивает себя и смотрит: вот скит, вот мельница, а вон и тропинка, где стоял казачий фургон.

Моя бабка сказала тогда моей мачехе:

«Амазасп понял, что мельника Ишхан убил, поди, невестка, вынь из тайника ружье».

Мой отец в этом селе арнаутов, в Ахпате этом, как повернется да по дому мельника — брат Амаза забирается в доме под тахту. Трусливый, слабый, сердце, как у кролика, зашлось от страха… Ишхана боится и своего брата Амаза боится… Забился под тахту, и не выманишь его оттуда… Моя бабка заплетала мне косу и плакала, жалела того несчастного, который ничего такого, заслуживающего смерти не сделал, его вина в том только и была, что он случайно на дереве оказался и увидел, на какое преступление пошли мельник и его Амаз и что те ребята, мушские, тифлисские, карабахские, словом, армянские те ребята, лежали потом там в селе вповалку и некому было оплакать их и некому было похоронить. И бабка моя плакала и рассказывала, как тот несчастный Амаз словно редиски наелся, так его рвало, он убегал от Ишхана и уже чуть не легкие выплевывал, и по всему каменистому склону Чатин-дага не нашлось ни одного камня, чтобы за ним спрятаться, и земля не разверзлась под его ногами и не забрала его к себе, чтоб он крепко зажмурился, заткнул себе уши и не слышал Ишхановых шагов… рассказывала, как лошадь Ишхана, подстреленная, три дня и три ночи исходила кровью, стонала и металась среди шакалов и диких кошек, а люди из страха перед Ишханом не могли прикончить несчастную скотину, облегчить эти муки тяжкие… И как мать Амаза пришла, взмолилась: «Ишхан-джан, эти три дня Амаз твой был, что ж теперь не отдашь мне моего ребенка, оплакать его, в глаза мертвые поглядеть, сейчас-то уж отдай его мне». И вдруг она вцепилась в лицо моего отца — кровопийца!.. Про то еще рассказала, как наши волы ждали возле кладбища, пока их запрягут, день ждали, другой, третий, потом кошакарский уведенный наш вол уговорил нашего настоящего старого вола: мол, что с ними, с людьми, связываться, давай плюнем на них, давай я тебя отведу в хорошее, лучше не придумаешь, местечко. И увел-повел его по горам, по овражкам в свой старый Кошакар, пришли люди и увидели — сидят в теплом овражке, мирно жвачку свою жуют, увидели хозяев, спокойно повернули головы, с достоинством поглядели. Вот из-за такого множества всякой всячины плакала моя бабка, плакала и рассказывала мне про все это напевом, расчесывая мне волосы. И сказала, будто в святой книжке прочла: «Сын мой нашел нашего врага, не вздумай мешать моему сыну».

Пуля моего отца ударяется о притолоку церковной двери, и священник говорит оттуда, запершись, Амазаспу говорит: «Ежели Ованес Туманян в Дсехе спасет тебя, так и спасет, а больше никто не может». Ах ты, ворона этакая, подохнуть тебе, твоей черной голове, что, Ованес Туманян тебе хачкар, что ли, вечное дерево, чтобы вы от нечего делать предательства совершали и всякие прочие преступления, а когда вам дуло ко лбу, так и сразу бежать прятаться за Ованеса Туманяна. Что он вам, Ованес Туманян? Церковь? Ованес Туманян — поэт. Да, Ованес Туманян исстрадался, изболелся весь за вас, плохих, Ованес Туманян, от него одна горстка, кожа да кости остались, вон он в России богу душу отдает, под тонким одеялом лежит, русские, говорят, наших одеял не имеют, их одеяла, говорят, тонкие-претонкие, еще они военной шинелью прикрываются. Туманян в далекой России умирает от всего зла вашего, изболевшийся душой, а твои тут живут, живут, не умирают, твои — твой дед и мой свекор Аветик, его брат Есаи, брат Арутюн, Акопа лошадь задавила, Осей в поле простыл, пришел домой, помер. Есаи потом утонул, Аветика старость в могилу унесла. У ваших ни одной героической, ни одной красной, настоящей человеческой, такой, чтоб любо-дорого было, такой смерти у ваших ни одной не было… И над всеми этими остолопами — их отец, ста, не знаю с чем, лет. Как деревья стоят, на корню гниют. Ни зла в этом мире не понимают, ни добра — дерево, куст, что тебе сказать, ну что-то вроде тяглового, вроде сорной травы, а боль этого мира не их, к ним не относится, чье бы ярмо ни было, тут же шею подставят, да, да, есть хотите — кушайте нас, волы нужны — запрягайте, топор у вас в руках — рубите, мы деревья.