Еще долго по пути домой я не могла отделаться от мелодии „По улице Мостовой“, и снова и снова слышала слова Распутина: „Подумай о том, если ты ко мне не придешь, то ничего и не будет…“».
Очевидно, у Джанумовой не было большой потребности идти к Распутину. Поможет ли это ей вообще? На это, во всяком случае, она не может положиться. Но ее решение было предопределено. Уже на следующее утро у нее в номере зазвонил телефон. Это Распутин. «Франтик, — мурлычет он нежно по телефону, своеобразно переиначивая ее отчество Францевна, чтобы преодолеть некоторые провалы в памяти по части слишком большого количества имен, — Франтик, ты ведь придешь? Я жду тебя сегодня в шесть часов».
Однако Джанумова не хочет идти к нему одна и берет с собой знакомую, которая привела ее к нему. К ним присоединяется сосед — он понял, что женщины идут к Распутину, и хочет сопровождать их в качестве «дяди». Во время этой и последующих встреч Распутин изображает из себя страдающего влюбленного, безнадежно введя в заблуждение общество вокруг «Отца», обожествленного до уровня Святого.
Распутин рассержен. Он разочарован, что «Франтик» пришла не одна. Но когда узнает, что возле дома ее «родственник» тоже ждет разрешения войти, теряет самообладание. «Вон! Ах, вот ты какая! Приходишь ко мне со своим другом! Ты еще позволяешь ей шляться сюда с ястребами[57]?!» — обращается он с упреком к их общей знакомой. И грубо выпроваживает посетительниц.
Обе застыли в ужасе от его поведения. Джанумова вспоминает: «Я думаю, он даже не осознавал, как обидел нас своим поведением. В нем было что-то архаическое, чуждое нашему пониманию, что невозможно было даже рассердиться. Хитрым, коварным и одновременно необузданным был этот человек, которому, казалось, чуждо управление собственными страстями…»
Распутин снова звонит. Он опять приглашает Джанумову, после того, как ее знакомая рассказала ему об истинном состоянии вещей — о том, что мужчина, ставший камнем преткновения, пришел с ними из любопытства. На сей раз, Распутин разрешил ему войти, «чтобы увидеть того, из-за кого мы не могли договориться…» Кроме него зашли и другие люди, молодые мужчины. К этому Распутин совсем не был готов. Если его интересует женщина — как это было, очевидно, в случае с Джанумовой, он инстинктивно противится присутствию других мужчин.
«Распутин сидел за столом с кислой миной. Он молчал и недружелюбно смотрел на гостей. Потом подозвал Марию и упрекнул ее за то, что она привела с собой других мужчин. „Они все только пялят глаза на Франтика, — пожаловался он. — Я хочу, чтобы она была только со мной и больше ни с кем“…»
То, что Распутину и в этот раз не удалось насладиться присутствием «Франтика» так, как ему хотелось, доставляет ему неприятности. И на этот раз он решает продемонстрировать Джанумовой, каким уважением пользуется у других женщин, для чего приглашает ее на одну из пирушек.
«В столовой собралось уже много народу, когда я вошла — исключительно женщины. Я была удивлена тем, что увидела. Дорогой шелк рядом с благородным сукном, соболем и шиншиллой; блеск чистейших бриллиантов, а рядом с этим скромное платье старой женщины и ослепительно белый платок сестры милосердия. Распутин взял меня за руку и объявил всем: „Это моя любимая московская Франтик“. Все поклонились мне с признательностью. За ним повсюду кто-нибудь следовал, помогая при каждом его движении. Когда я протянула руку к сахарнице, „Акилина“, как называли покорно служащую Распутину монашку Акулину Лаптинскую, взяла мой стакан и протянула его Распутину: „Благослови, отец“. Он залез пальцами в сахарницу и бросил вынутый оттуда кусок сахара в мой стакан с чаем. „Акилина“ прокомментировала: „Так Богу угодно, когда Отец сам своими пальцами опускает кусок в стакан…“
Еще мое внимание привлекла маленькая девочка, в выразительных глазах которой можно было прочитать обожание Распутина и полную преданность ему. „Это Муня (Мария Головина), родственница Аннушки (придворной дамы Анны Вырубовой) — племянницы придворной дамы двух цариц — его любимица…“ — шепнул мне кто-то. Рядом сидела ее мама.
„Иди сюда, Дуняша, садись к нам“, — позвал тем временем Распутин экономку, о которой говорили, будто она родственница и могла бы многое рассказать[58]. Пожилая дама в бархатном платье с соболиной накидкой уступила ей свое место, поднялась и пошла на кухню помыть посуду. Я больше ничему не удивлялась. Тем временем позвонили в дверь.
Муня вскочила, открыла дверь и как служанка взяла у вошедшей пальто. Это была элегантно одетая дама, которая легкими шагами впорхнула в комнату. Все на ней блестело и сверкало — от драгоценных камней, которые ее украшали, до золотой отделки на ее ремешке; в ее глазах был одухотворенный блеск. Проходя мимо, она бросила свои элегантные бархатные перчатки, распространяя тонкий аромат духов.
Она направлялась прямо к Распутину и стремительно кинулась к нему на шею. Он с чувством поцеловал ее. „Отец, Отец[59]. — начала она с милой улыбкой, — я сделала, как ты мне приказал — и все было так, как ты сказал. Моя тоска прошла, будто ее никогда не было. Ты сказал, что я должна другими глазами посмотреть на мир — и сейчас у меня так радостно на душе… — ее охватил экстаз. — Знаешь, Отец, я наслаждаюсь теперь всем и вижу голубое небо и солнце и слышу щебетание птиц. Как хорошо. Отец, как хорошо!“ „Вот видишь, я же тебе говорил, нужно только верить мне. Нужно только следовать мне, и все будет хорошо…“, — самодовольно покачал головой Распутин. Та, с кем он говорил, смеялась и целовала ему руку. Мне показалось, что она находится вообще в каком-то другом мире. Позже я узнала, что это дочь одного из великих князей.
Снова и снова поднимались женщины, чтобы поцеловать руку Распутину. „Ты видишь, Франтик, — обратился он гордо ко мне, — как мы здесь в Питере живем. Я радуюсь любви, и всем, кто меня любит, тоже хорошо…“
Настроение улучшалось. Кто-то предложил попеть, и другие подхватили. Низкий голос Распутина тоже был слышен, как сопровождение, на фоне которого выделялись высокие женские голоса.
Это была религиозная песня, похожая на народную, которую я никогда раньше не слышала. Потом дошла очередь до псалмов — атмосфера становилась праздничной. Взгляд великой княжны словно блуждал, и казалось, в глазах застыло что-то болезненное, далекое от происходящего здесь. Казалось, для Муни вообще на землю спустился рай.
Звонок в дверь прервал праздничное пение. Принесли большую коробку с подарками. Розы и шелковые рубашки разных цветов. Распутин одобряющим жестом сделал знак, чтобы коробку поставили в сторону.
Пение больше не продолжалось — за ним последовал разговор на религиозные темы. „Нужно смириться, быть проще, еще проще, чтобы приблизиться к Богу. Хитрые вы все, женщины, я знаю, я читаю это по вашей душе…“ После этих поучительных слов Распутин неожиданно вскочил и стал напевать какую-то русскую народную песню. Ее подхватили все. Повелительным жестом он пригласил на танец великую княжну. И она с мечтательной улыбкой стала грациозно раскачиваться в танце. Ею танец не был таким необузданным, как в первый раз, когда я его увидела. И он опять так же внезапно прекратил танцевать.
Люди начали прощаться. Все целовали „отцу“ руку. „Сухарик, отец“, — молили они. После чего он раздал всем по черному сухарю, — который, очевидно, теперь считался благословенным, — обернув его для каждой. Немного пошептавшись, Дуняша принесла отдельные предметы белья и тоже завернула их в бумагу. К своему удивлению, я увидела, что это было грязное белье, которое здесь раздавалось. Еще больше я была поражена, узнав, что речь шла о белье „отца“, о чем и попросили Дуню. „Еще грязнее, Дуня, более заношенное, с его потом“, — просили они. В это время одна издам пыталась сама надеть боты и не позволяла Муне помочь: „Отец учит нас быть смиренным“, — настаивала Муня и просила не отнимать у нее возможности помочь даме с обуванием.
