Каждый знает его влияние, его контакты с высокопоставленными чиновниками, в том числе некоторыми советниками самого государя, не считая тех, кто и без того обязан Распутину своей карьерой. Так, он общается с графом Мещерским, крайне консервативным публицистом, который таким образом получает благосклонность и денежную помощь царя. Он поддерживает отношения с обер-прокурором Синода Саблером, его заместителем Даманским, с новым министром внутренних дел Маклаковым, министрами финансов Барком, Саблиным, производителем оружия Путиловым, финансовым маклером Манусом и другими.

Обычно Распутин выступает перед ними со своими глубокими познаниями мудрости жизни, сопровождающимися цитатами из Священного писания, которые якобы являются подтверждением его речей. Снова и снова перед дамами он переходит к разговору об эротике под мистически-религиозным прикрытием: «Только в раскаянии наше спасение. Это означает, что мы должны грешить, чтобы создать повод для раскаяния. Следовательно, мы должны ему отдаться, если Бог нам посылает испытание, чтобы создать почву для необходимого условия для плодотворного раскаяния. Впрочем, не было ли это первым словом жизни и правды, которое Христос сказал людям? „Раскайтесь!“, — звучал его призыв. Но как нужно каяться, если до этого не согрешил…»

«Его незатейливые проповеди, — свидетельствует французский посол в Петербурге, Морис Палеолог, меткий наблюдатель событий в столице, — просто набухают от хитрых словосочетаний об очищающем от грехов действии слез и всепрощающей силе растерзанной души. Один из самых предпочитаемых им аргументов, которым он лучше всего пользуется в общении с женской клиентурой, можно обобщить таким образом: „Чаще всего — это не отвращение перед грехом, которое мешает нам отдаться искушению — так как, если бы грех сам внушал нам отвращение, нас ничто не приводило бы к греху. Стали ли бы мы когда-нибудь есть то, что нам противно? Нет. Что нас удерживает и отпугивает, так это опыт, который причиняет покаяние гордости. Полное покаяние, в котором мы чувствуем себя глубоко подавленными, требует абсолютной покорности. Но мы не хотим быть покорными — даже перед Богом. В этом тайна нашей борьбы с искушением. И если мы будем в долине Иосафата, Он напомнит нам обо всех случаях, при которых мы могли достичь нашего Спасения, и которые мы отвергли…“

В одиннадцатом веке подобные софизмы уже проповедовались фригийской сектой. Еретик Монтанус имел обыкновение доказывать их с радостью своим прекрасным последовательницам в Лаодикии и достиг тех же результатов, что и Распутин…»

Под конец Палеолог резюмирует то. что делает задатки Распутина такими фатальными: «Если бы деятельность старца ограничивалась сферой его наслаждений и мистицизма, он был бы, для меня во всяком случае, более или менее интересным с психологической точки зрения объектом для изучения. Однако обстоятельства превратили этого необразованного крестьянина в политический инструмент. Вокруг него сгруппировалась клиентура влиятельных лиц, которые связали свою судьбу с его…»

Распутин, знай он об этом, вряд ли стал беспокоиться. Он наслаждается жизнью, властью, удобствами, с этим связанными и преданностью почитательниц, которые с энтузиазмом собирались на его воскресные чаепития. Те же, что не входят в этот, явно околдованный им, круг самых преданных почитательниц, и скорее, случайно оказались за одним столом с Распутиным, могут рассказать об этом с позиции стороннего наблюдателя.

«Меня пригласила к Распутину на чай одна знакомая, которая рассказала ему обо мне, — откровенничает пожелавшая оставаться анонимной дама[53] (о ней известно только, что она — певица). — Я любопытная, и знала, что все разговоры Распутина, которые производили большое впечатление на его поклонниц, на меня не окажут никакого влияния.

Я ожидала увидеть квартиру, обставленную, как в княжеском доме. Но дом, куда я вошла, был скромный, хотя и большой, обстановка которого безвкусная и неуютная. Через гостиную, где только и стояли стол, несколько разных стульев и мягкое кожаное кресло, меня провели в столовую. Эта комната казалась вообще бедной. В середине комнаты стоял длинный узкий стол. Позже я узнала, что эта бедноватая обстановка соответствовала особой тактике Распутина. К началу сезона в ней все было, как будто вычищено, а потом собиралось все самое разное, что ему дарили его почитательницы — стулья, диваны, ковры, иконы, императорская посуда с монограммой. Всем этим вскоре была переполнена знаменитая квартира на Гороховой улице — до тех пор, пока добро не отправлялось на лето в Покровское. А осенью комедия повторялась.

За столом в малиновой рубахе сидел Распутин, каждому слову которого с жадностью внимали собравшиеся почитательницы. Ближе всех к нему в кресле сидела Анна Вырубова, и с первого взгляда было ясно, что она почетная гостья. Анна хотела выглядеть в кругу других особенно скромной, что подчеркивалось ее более чем скромной одеждой. Однако по ее взгляду и очертаниям губ чувствовалось, что она сознает свою власть. Как же могло быть иначе — ведь речь шла о самой близкой и единственной подруге и советчице царицы. Остальные смотрели на нее не без зависти, искали ее взгляда и говорили только то, что ей должно понравиться. Практически, она была центром внимания, а Распутин якобы ее дополнением. Когда внимание уделялось ему, то это делалось с особым акцентом на то, чтобы это обязательно заметила и она.

Кроме его секретарш, здесь сидели девушки и женщины с хорошими именами, пожилые дамы в роскошных нарядах и украшениях (Распутин любил роскошь и дорогой внешний вид), также совсем юные, простые девочки, аккуратно ухоженные и скромные, которых привели матери на „богослужение“. Из их карманчиков незаметно вынимались прошения по высочайшему адресу и опускались в широкие карманы Распутина. Распутин позволял это делать — главное, это приносило ему прибыль.

Мужчин почти не было. Служащий Синода, владелец ресторана- варьете Роде (в честь него была названа „Вилла Роде“), которому Распутин обещал побеспокоиться об ордене, Манасевич-Мануйлов, с замашками министра (действительно, он был принят на службу одним министром). Здесь же находился секретарь митрополита петербургского. Осипенко, с видом заговорщика, и несколько банкиров, которые выглядели безучастно, будто сами не знали, для чего они здесь. Ясно было только, что не из-за красивых глаз Распутина (…)

„Белик!“[54] — воскликнул Распутин, увидев меня, вскочил и протянул мне руку для поцелуя[55]. Рука была жирная от еды — я думаю, это остатки рыбного блюда. У меня не было настроения целовать эту руку, и он тяжело опустил ее на мое плечо, где оставил грязные жирные пятна. Я стояла еще некоторое время пораженная, когда Распутин попросил одну даму, которая, вероятно, заснула, уступить мне место рядом с ним. Когда остальные увидели это предупредительное отношение ко мне „дорогого Отца“, они все мне улыбнулись и старались быть любезными со мной. Вздохнув, Распутин обратился к своей именитой соседке Вырубовой и прошептал: „Она умная и хорошая…“

А все, кто услышал голос своего учителя, направили на меня удивленные взгляды и повторили с благоговением и с признанием: „умная и хорошая…“

Потом принесли кушанья и напитки. Прежде чем можно было дотронуться до чашек, наполненных чаем, и тарелок с угощениями, Распутин должен был благословить их. И под конец все протянули ему свои чашки и тарелки: „Благослови это, Отец“.

Казалось, что Распутин неохотно выполнял свою „святую“ обязанность. Он залез грязными лапами в протянутую ему почитательницей серебряную сахарницу, вынул два куска сахара и бросил их в поднесенную ему чашку. В следующие чашки он порой даже, не контролируя свои движения, окунал пальцы в чай (…).

То же самое повторялось с солеными огурцами, которые ему протягивали для благословения: „Батюшка, благослови!“