Проблема времени тесно связана с проблемой души и может натолкнуть на следующий вопрос: какой смысл необходимо вложить в догматическую доктрину души монотеистов, согласно которой у души нет конца, но есть начало? Метафизическая абсурдность сотворённой во времени вечности или исключительно «односторонней» бесконечности очевидна, но раз теологическая ортодоксальность исключает очевидный абсурд: в поисках объяснения столь противоречивой доктрины необходимо читать между строк и изучать символизм. Поэтому можно сказать, что монотеизм озабочен лишь тем, что интересует человека напрямую, а потому является своего рода «духовным национализмом» рода человеческого. Однако так как наше состояние до нашего появления на Земле было не более человеческим, чем животное или ангельское, это время считается несуществующим подобно душам животных и растений. Следовательно, нас называют «душой» лишь с момента человеческого рождения или входа в лоно. Однако существует нечто куда более важное: творение души во времени – так сказать, вход её в человеческое состояние – выражает нашу относительность. Напротив, звёздное постоянство души, её вечность с Богом затрагивает её абсолютную сторону, «нетварное» качество её сущности. Мы относительны и абсолютны одновременно, и этот фундаментальный парадокс нашего бытия объясняет нелогичную или «загадочную» суть самой формулировки теологической доктрины души. С другой стороны, нельзя забывать, что creatio ex nihilo утверждает прежде всего существование божественной причинности перед лицом вечно опасного «натурализма»: сказать, что душа «вечна» – значит сказать на уровне абсолютной истины, что по своей сути она тождественна Самости.

Способность «во всём видеть Бога» может не зависеть от интеллектуального анализа любого рода; она может быть проистекающей из глубокой любви к Богу благодатью, виды которой невообразимы. Говоря «интеллектуальный анализ», мы не имеем в виду пустые рассуждения: озвученные нами категории никоим образом не являются «абстрактными», однако их восприятие очевидным образом зависит от проницательности, с точки зрения чувств выглядящей абстрактно. Несмотря на отсутствие восторга от стерильного анализа, она всё же вынуждена «разделять» для того, чтобы «объединять». Разделение и объединение одинаково естественны – каждое на своём уровне: чтобы лучше увидеть гору, глазу нужно некоторое расстояние. Это расстояние раскрывает отличия, позволяет провести визуальный анализ и в то же самое время «объединяет» или синтезирует, создавая адекватный и полный образ горы.

Всюду и во всём видеть Бога означает видеть в вещах бесконечность там, где животное начало видит лишь поверхность и относительность. Кроме того, это означает видеть в то же самое время относительность категорий, в рамках которых живёт человек, полагающий их абсолютными. Видеть бесконечное в конечном означает видеть, что растущий перед нами цветок вечен, ведь сквозь его хрупкую улыбку утверждается вечный исток. Видеть относительность означает понять, что этот настоящий момент, в котором мы живём, не является «сейчас» – он стал «прошлым» ещё до того, как наступил, и что если бы время можно было остановить, а все живые существа замерли бы, будто бы вмёрзнув в речной лёд, человеческий маскарад проявил бы всю свою зловещую ирреальность. Всё показалось бы абсурдным, кроме «памяти о Боге», расположенной в неизменном.

Всюду видеть Бога по сути означает видеть, что мы не существуем, что существует только Он один. Если, с определённой точки зрения, покорность можно счесть величайшим достоинством, то лишь потому, что она в крайнем своём воплощении подразумевает отказ от эго. Немного изменив свой взгляд, можно сказать то же самое о всяком фундаментальном достоинстве: совершенное милосердие означает потерю себя ради Бога, ибо невозможно раствориться в Боге, не отдав себя при этом другим. Если на строго человеческом плане фундаментальна любовь к ближнему своему, то не только потому, что ближний в итоге, подобно нам самим, тождественен «Самости», но и потому, что это человеческое милосердие – или эта его проекция на «другого» – является единственным возможным для большинства людей средством отделиться от «я». Перенести своё эго на «другого» проще, чем потерять его ради Бога, хоть эти явления и неразрывно связаны.

Нашей формой является эго: эта таинственная неспособность не быть собой и, в то же самое время, быть полностью собой, а не «не-Самостью». Однако наша реальность не оставляет нам выбора, заставляя нас «стать тем, чем мы являемся» или оставаться тем, чем мы не являемся. Эго с эмпирической точки зрения является сном, в котором мы сами себе снимся. Содержимое этого сна, срисованное с нашего окружения, по сути дела является лишь поводом, ибо эго желает лишь собственной жизни: что бы нам ни снилось, наш сон всегда остаётся лишь символом эго, желающего самоутвердиться, зеркалом, которое мы держим перед «я» и которое всевозможными способами отражает его жизнь. Этот сон стал нашей второй природой: он соткан из образов и стремлений, статичных и движущихся элементов в неисчислимом множестве комбинаций. Эти образы приходят снаружи и вплетаются в нашу сущность; стремления являются нашим ответом окружающему миру: овеществляясь, мы создаём мир в образе нашего сна, и воплотившийся таким образом сон возвращается к нам. Так происходит снова и снова, пока мы полностью не оборачиваемся в порой неразрывную ткань овеществлённых или материализованных снов и материализаций, проникнувших внутрь нас. Эго подобно водяной мельнице, чьё колесо по воле течения – мира и жизни – неустанно вращается в череде образов, всегда различных, но всегда подобных друг другу.

Мир подобен «сознательной сущности» Самости, разделившейся на множество частей и порождающей бесчисленное множество случайностей и недостатков. Строго говоря, эго является неведением, колеблющимся в объективных видах неведения – таких, как пространство и время. Что такое время, если не неведение того, что будет «после», и что такое пространство, если не неведение избегающего наших органов чувств? Если бы мы, подобно Самости, были «чистым сознанием», то были бы «всегда» и «всюду» – то есть были бы уже не «я», в своей эмпирической реальности являющимся исключительно творением пространства и времени. Эго есть неведение «иного», и всё наше бытие соткано из неведения. Мы подобны Самости, которая была заморожена, брошена на землю и разбита на тысячу осколков. Мы видим окружающие нас границы и делаем вывод, что являемся осколками сознания и бытия. Материя хватает нас как паралич, делает нас тяжёлыми подобно минералам и делает нас уязвимыми для невзгод, исходящих из нечистоты и бренности. Форма определяет нас согласно некоей модели, опускает на нас некую маску и отсекает нас от всего, к чему мы, тем не менее, привязаны – хотя в смерти и позволяет нам упасть, как дерево позволяет упасть плоду. Наконец, число повторяет нас – как внутри, так и снаружи; и, повторяя, оно делает нас разными, ибо две вещи никогда не бывают абсолютно одинаковы. Число будто по волшебству повторяет форму, а форма разнообразит число и, следовательно, должна вновь и вновь создавать себя, потому что Всевозможность бесконечна и должна проявлять свою бесконечность. Однако эго не только множественно внешне, во множестве различных душ – оно также разделено и внутри, во множестве различных стремлений и мыслей, и это не последняя из наших бед, ибо «тесны врата»[59] и «трудно богатому войти в Царство Небесное».

Мы обречены на вечное бытие, ибо мы – не что иное, как Самость. Вечность ожидает нас – именно поэтому мы должны вновь найти Центр, где вечность дарует блаженство. Ад – это ответ периферии, выставляющей себя Центром, и множественности, отбирающей славу единства. Это ответ реальности эго, желающему быть абсолютным, и обречённому быть им, не будучи на это способным... Центр – это «освобождённая» Самость, или, скорее, Самость, не прекращавшая быть свободной – свободная вечно.