Подивились выборные Макаровым словам, постояли у бударки, всклень, по самые бортовые линейки налитой серебристо-черной сельдью, пошли в конторку.

Ляпаев первоначально не обратил на них внимания, еле заметно кивнул на приветствие.

— К тебе, что ли? — спросил он Резепа и кивнул на вошедших. И Андрею: — А ты что у порога топчешься? Будто сватать пришел, мнешься.

— А мы все вместе, по делу.

— Беспричинно только бездельники шляются, да и они в путинные дни…

— Проходите, товарищи. — Это Андрей Илье и Ивану. Шагнул к столу, за которым умостился Ляпаев, и положил перед ним лист бумаги. — Вот, Мамонт Андреич.

— Что это?

— Наши требования, — пояснил Завьялов, встав рядом с Андреем.

— Чьи это — ваши?

— Рабочих и ловцов.

Ляпаев пытливо и с явным удивлением переводил взгляд с одного на другого и, кажется, что-то начал соображать.

— Рабочих и ловцов, — в задумчивости повторил он. — Ну а ты, Андрей Дмитрич, тут при чем?

— Это мое личное дело.

— Ах да. Прослышан: есть такие, которые народ мутят. Но не думал, чтоб ты, сын почтенных родителей…

— Мамонт Андреич, это к делу не относится. Давайте говорить по существу.

— Ну да, ну да… — Он, кажется, впервые вспомнил о бумаге, которую держал. — Так что вы тут просите?

— Мы не милостыню просим, а справедливости требуем, — уточнил Завьялов.

— Так уж сразу! Требователи, — Ляпаев долгим ироническим взглядом посмотрел на Илью. Тот мигом вспотел, но выдержал взгляд, подтвердил:

— Да, требуем.

Поведение Ляпаева удивляло Андрея, он ожидал, что хозяин будет кричать, грубить, может даже выставить вон. Но Мамонт Андреич, кажется, не принимал все происходящее всерьез. Потому он больше любопытничал, чем серчал.

— Слышь-ка, Резеп, требуют от нас эти вот… э… товарищи, чтоб мы скупали всю рыбу, что привезут. Как быть, даже не знаю. А? — Ляпаев, как понял Андрей, хотел их посещение превратить в балаган, не более, а потому подключил в игру и Резепа.

— Охота вам время тратить, — угрюмо отозвался Резеп.

— Как же, делегация. Или вот еще, насчет цен. У кого бы мне денег подзанять. Как, Андрей Дмитриевич, батюшка ваш не одолжит?

— Мы к вам по важному делу, а вы все шутейно, — обиделся Иван Завьялов. Его тоже удивило поведение хозяина, а потом он не на шутку оскорбился его несерьезности. — Вы нам точно ответьте: принимаете требования или нет.

— А ежели нет? — Ляпаев вонзил колючий взгляд пронзительно-черных глаз в Завьялова. — И потом: почему не на работе? Резеп, удержи с него за прогул. Ежели каждый будет без дела слоняться…

Завьялов слова хозяина насчет прогула оставил без внимания — даже бровью не повел. Предупредил:

— Если нет — прекратим работу. И мы и ловцы.

— Пойдемте, товарищи. Мы высказались до конца, — Андрей направился к двери, но властный голос Ляпаева остановил, заставил обернуться.

— А ежели серьезно, передайте людям: сколько бы сельди не привезли — скуплю. За цены, однако, не ручаюсь. Машинки, чтоб деньги печатать, у меня нет. Подумаю, как быть. Да и вам не мешало бы поразмыслить, чем пахнет самоуправство. Тебе, Андрей Дмитрич, в первую голову. И предупреждаю: повторится подобное — буду вынужден сообщить в уезд али в губернию. Пеняйте тогда на себя.

— Не стращайте, не надо, — ответил за всех Андрей, и выборные вышли из конторки.

— Каков атаман, а? — Ляпаев молодцевато встал из-за стола и прошелся до двери и назад.

— Гнать надо, — услужливо подсказал Резеп.

— Успеется, на это ума не требуется, — охладил его Ляпаев, а сам думал о том, как бы отбить Андрея от ватаги, приручить. Ах, Глафира-Глафира, девка непутевая. Не смогла парня окрутить.

— Паровик смотрел? — поинтересовался он, неожиданно остановившись возле Резепа.

— Вчера утресь испробовали.

— Смотри, чтоб был на изготовке. Забьем чаны, да жиротопки пущай. Сельдь по-дурному пошла, теперь только успевай задарма ее брать. Вчерась по сколь за пуд платили?

— Пятак.

— По три копейки плати. — Ляпаев приметил удивление Резепа, пояснил: — Каждый ловец по две-три бударки в день доставит. Чай, не сетями ловят, зюзьгой будут черпать. Это кругло чуть ли не двести пудов — пять-шесть рублев. Куда больше! Рабочий промысловый за всю путину три червонца от силы выжимает. Будя. Копейку побережешь — рубль сохранишь. На том и порешили.

Хитрость Ляпаева — позволить Крепкожилиным засолить начальную сельдь, а уж потом обесцененную бешеным ходом скупить ее как можно больше — совпала с тем, что записали рабочие и ловцы в своей податной бумаге. Вот почему Ляпаев не всерьез, а полушутя говорил с выборными, людьми. Пущай думают, что хозяин хоть в чем-то на уступку согласится. Что же касается цен, тут перетерпят — ассигнации с неба не надают.

К селедочному кону на Ляпаевских промыслах отменно подготовили чаны и прочую пригодную для этих целей посуду, вплоть до старых плашкоутов. Их загодя затопили, чтоб они набухли и не пропускали рассола. За селом, невдали от промысла, с краю бугра спешно выкопали две траншеи, кубов по полсотни каждая, рабочие закончили кирпичную кладку, цементировали ее. Слышал Ляпаев, что в городе вместо чанов цементные ямы приспособили, вот и решил испробовать, что выйдет из такой затеи. Должно получиться. В старину, говорят, в обыкновенных ямах солили. Весь тузлук в землю утекал, а и то высаливали. А коль цемент добро положить, тузлук сохранится.

И последнее — жиротопня; все, что не в посол, на жир годится. Жиротопка строена давно. На первых порах кипятком жир вытапливали, в прошлом году — паровой котел купили со змеевиками. Только поспевай сельдь подвозить.

Жиротопное дело не рекламировали, в отчетах о нем умалчивали, потому как в верхах с неодобрением смотрели на них — дескать, хищническое истребление сельди. В душе Ляпаев с такой оценкой был согласен, да только что поделаешь с ней, неразумной, ежели она стеной прет. Ловцы тоже вон требуют.

И опять выходило, что бумага в кон, к месту. Как тут не быть довольным. К чему бога гневить, ежели он даже Крепкожилиных, первых ляпаевских соперников, с дороги отодвинул. Супротивники они, правда, не ахти какие. Не случись пожара, Ляпаев все одно смял бы их — Крепкожилины и денег не наскребут, чтоб все подряд скупать. В кредитном банке не дураки, чтоб под развалюхи крупные деньги ссужать. Деньгодатели наперед прибыли просителя обсчитают, а уж потом раскошеливаются. Да и солить им негде. Ляпаев с самого начала верил в успех, и все же приятно, что все обошлось без стычки, судьба сама решила.

И вся бешенка, стало быть, его, Ляпаева.

Кто не примечал, как, вспарывая сонную поверхность заводи, обреченно и одиноко мечется тарань-верховодка, пораженная неизлечимою болезнью. Ее и прозвали в народе бешенкой.

Но сельдяные косяки не недуг одурманивает по весне. Погода, ветра, вешняя вода — причинники ее «бешенства». Сбиваются неисчислимые косяки на той или иной морской приглуби-бороздине и, устремляясь навстречь подсвежке, намертво заторивают случайно оказавшуюся на пути безвестную речушку. И стоят косяки в тупике, копошится в теснине многомиллионное скопище.

Нынче творится такое в Чапурке. Истекла лишняя вода через низинные берега — словно уха выварилась. Загустело в Чапурке — ни вентеря поставить, ни сетку выбить нельзя. Верно Макар сказал: воткни шест — стоит, лишь мелко-мелко вздрагивает.

До дальнего конца Чапурки проехать на бударке непросто, да в этом и надобности нет. Через зауженную горловину въезжают ловцы в верхний по воде конец ее и всклень наливают лодку дармовой и легкой добычей — точь-в-точь кашу из котла в чашку.

Кумар видел такое впервые. Слышал от Садрахмана не раз про бешенку, но своими глазами зреть не приходилось. Ловец возбужден, весел, не замечая саднящих мозолей, орудует зюзьгой-черпаком. Он сбросил с себя стеганую безрукавку, работает в одной косоворотке. Она, мокрая по спине, парит, липнет к телу, приятно холодит.