…У камышового колка мелькнула тень. Матерая волчица, остановившись на крутояре, осмотрела плес, потянула воздух напряженными, влажными и нервно подрагивающими ноздрями: знакомые и опостылевшие запахи снега, камыша да чернотала. Волчица клацнула зубами и коротко взвыла. Из парной пасти вызвался злой и голодный рык. Скованно, всем телом повернувшись на яру, она метнулась в камыши и одной ей знакомыми тропами затрусила к селению.

Ближе к полуночи у крутояра, где стояла волчица и где санная дорога прижималась к берегу, показался одинокий путник. Увязая в снегу, отворачиваясь от встречного ветра, он устало сутулился под тяжестью ноши.

На человеке черный полушубок со множеством пестрых заплат. Мешок, закинутый за плечо, обледенел, смерзся с полушубком. Снег забросал его, отчего и путник и его ноша превратились в большой белый ком, медленно и неуклюже двигающийся по дороге.

Временами путник останавливался, не снимая рукавицу, приподнимал с уха шапку и, обернувшись, всматривался и вслушивался в ночь. У развилки дороги он остановился (уже в который раз!), и вдруг сердце его забилось часто и громко, будто заколотилось изнутри о ребра. Путник заторопился в сторону от дороги, вскарабкался на яр и, втиснувшись в гущу камыша, затих.

Вскоре с низового конца плеса донесся скрип полозьев. Кто-то ехал следом на двух высоких, старательно прикрытых парусиной возах. Впереди трусила собачонка. Сильные, откормленные кони, не убавляя бега, с ходу пластали сугробы. Сидевший на переднем возу натянул вожжи, крикнул что-то второму, и подводы остановились. Потом оба, откинув высокие мохнатые отвороты тулупов, соскочили с возов.

Человек, схоронившийся в камышах, узнал их: «Крепкожилины, гады… У Красавчика, знать, только для отвода глаз сети-то выбили, а потрошили зимовальные запретные ямы», — беззвучно прошептал он. Но услышал разговор и насторожился.

— Не иначе, чужаки сблудили, маячненские, поди-ка. Яшка, проверь-ка супони. Чересседельник тоже… Не набить бы холки. Тяжелые возы-то. Да поживей, можа, настигнем.

— Если наши — должны догнать. Другой дороги нет, — ответил Яков, поправляя конскую сбрую.

— Прорубь еле-еле затянулась. Ах ты, курва! Новенькие сети сблудил… паскудник.

— Ладно, тять, расстраиваться. Мы тоже не в пролове. Загоним рыбу повыгодней — и сети будут, и хаир останется немалый…

— Деньга бежит, так пусть крадут? Да я за каждую сеть башку оторву любому, мать его… — последовало грязное ругательство. — Под лед загоню стервеца, только попадись он мне.

— Трогаемся, тять, может, и вправду словим.

Тот, о ком говорили Крепкожилины, вспотел от ярости и бессилия: «В прорубь, стало быть, меня. Вас, душегубов, сунуть под лед следовало бы. Сами сблудить заставили, а теперь… Да мне, может, подохнуть проще, чем чужое брать… А детишки куда? Прасковья одна как с ними?..» Он неосторожно дернулся и тут же пожалел об этом. Собачонка, пока хозяева занимались лошадьми да справляли нужду, устало лежала у возов. Заслышав шорохи, она, захлебываясь лаем, покатилась к камышам.

— Че еще там? — спросил старик и сквозь заиндевелые ресницы посмотрел на яр.

— Лиса, должно быть, — равнодушно ответил Яков. — Или серый.

— Лошади бы учуяли. А ну-ка, глянь…

Яков сорвал с воза увесистую граненую пешню. Почуяв подмогу, собачонка залилась пуще прежнего, подступила к зарослям.

Затравленным зверем сквозь сетку камышовых стеблей человек впился глазами в приближающегося Якова, а сам осторожно, чтоб окончательно не выказать себя, потянул из-за пояса топор.

— Цыц, пустобрех, — Яков зло пнул ногой псину, нерешительно помялся у кромки, но войти в камыш не отважился. Постоял, сбежал с яра к подводе.

— Лиса… не иначе.

— Поехали. Мороз-то какой. Аж лицо узлом стягиват.

Лошади с места тронулись рысью. Под тяжелыми возами зажалобился снег.

Когда Крепкожилины скрылись за излучиной, человек вышел из укрытия. Разминая отекшие ноги, он потоптался у колка, поправил мешок и, унимая дрожь в теле, спешливо зашагал по еле приметному санному следу.

Гривастый пегий конь в передней упряжке тяжело дышал. Из широко раздутых, вздрагивающих ноздрей валил пар, изо рта с удил — падали хлопья пены. В гриву набивался снег, таял на разгоряченном теле и стекал, намерзая у груди гребешком сосулек. Когда конь сбивался с рыси, старик Крепкожилин нетерпеливо трогал вожжи, понукал:

— Но-но, Пегаш. Нажми, родной. До дома рукой подать.

Вдали замелькали редкие тусклые огоньки, и кони, почуяв дом, перешли на крупную рысь.

У въезда на яр Пегаш не сумел взять крутизну откоса. Воз остановился, попятился. Конь напрягся, но хомут снизу сдавил ему шею. Пегаш всхрапнул, откинул голову и, чтобы не опрокинуться на спину, упал на колени. Яков с отцом соскочили с возов, вцепились в оглобли. Почуяв подмогу, Пегаш рванулся, вскочил и под бодрящие крики вынес сани на заснеженный берег.

По улицам проехали, не сбавляя хода. Когда подводы остановились у крепких тесовых ворот, кони загнанно дышали. Яков спрыгнул с воза, перемахнул через забор. Взвизгнул засов, и тягуче заскрипели ворота.

Посреди двора на столбе горел фонарь.

«Изводят керосин, — недовольно поморщился старик, но тут же смягчился: — Ждут».

На пороге появилась Меланья. Пряча руки под цветастый передник, засуетилась у возов. Маленькая, сухонькая, она выглядела подростком рядом с двумя здоровенными мужиками в тулупах.

— Стол готовь, без тебя управимся. Не бабское дело, — отослал ее старик. А Яков ласково взял мать за плечи и повернул к крыльцу.

Сани вкатили под просторный деревянный навес посреди двора. Уставших потных лошадей завели в камышовую конюшню, снаружи и изнутри обмазанную глиной с примесью коровяка. Пегаш потянулся к ведру, но Яков дернул за повод:

— Не балуй. Отстоись. Ешьте вот… — насыпал в деревянное корыто по ведру овса и накинул на коней сброшенные с себя тулупы.

…В жарко натопленной избе шумно и долго раздевались. Воротники черных добротных полушубков, надетых под тулупы, и шапки на собачьем меху заиндевели и сейчас курились густым белесым туманом. С трудом стащили с ног длинные кожаные сапоги, густо смазанные дегтем и свиным салом.

Старик натянул валенки, которые Меланья достала с печи и услужливо подала ему. Яков отказался: рад был, что сбросил с себя все лишнее. Он заглянул в переднюю. Мать предупредила:

— Спит. Пожалела будить-то, пусть дрыхнет.

— Воли много даешь… — пробурчал старик. Он сидел насупившись, жесткими пальцами растирал льдинки в черной, с обильной проседью, бороде.

Меланья чувствовала, что муж вернулся сердитым, и поэтому робко посматривала на него, двигалась от стола к печке неслышно, боком, словно боясь помешать кому-то. Когда старик не в духе, лучше не подворачиваться под его тяжелую руку. А насколько тяжела мужнина рука, Меланья давно узнала: за тридцать лет жизни с Дмитрием Самсонычем радостей, пожалуй, меньше было, чем обид да слез.

И сейчас, услышав ворчню мужа, Меланья, метнулась было от стола, шепча угодливо:

— Сейчас подниму Аленку.

Но Яков, исподлобья взглянув на отца, остановил мать, мол, сам разбужу, и, косолапо ступая затекшими ногами, прошел в переднюю.