— Так и обокрал. Нужда заставила. — Долго и путано он рассказывал Андрею о том, как однажды Крепкожилины крепко избили его и отняли сети, и он в отместку снежной полночью под Красавчиком, где был прежде стан Крепкожилиных, выдрал у них сети. С трудом Макар подбирал повинные слова. — Весь порядок, от берега до берега, и вытянул из-подо льда. Дома-то, когда пришел малость в себя да прикинул, оказалось, что лишнее прихватил. Токо вот дело.

Макар умолк. Молчал и Андрей, не в состоянии сказать что-либо в оправдание действий отца и Якова. Да и почему он должен их оправдывать? Сколько бед они причинили людям и даже не чувствуют вины. А этот, бесхитростный, не находит успокоения только потому, что постоял за себя.

— Ты знаешь, Макар Савельич, что ни отцу, ни Якову я не товарищ в их черных делах. Нет им никакого оправдания.

— Мне-то каково, Андрей Дмитрич! Ну чисто заела совесть.

— Ты вернул свое. И правильно сделал, Макар Савельич.

— Так лишние оказались. Ихние…

— Награбленные. Честно состояние не наживешь. Ты в одиночку решил отплатить им за обиду. А если бы поймали?

— Быть бы в проруби, это они умеют! — вспыльчиво воскликнул Макар и тут же застыдился своих слов — как ни говори, а об Андреевой отце такое сказал.

— Правильно, умеют, — подтвердил Андрей, заметив смущение Макара и поняв его причину. — В одиночку опасно вступать в борьбу. В прошлый раз артельно выступили — и выиграли дело.

— Кто знат, ежели не ты…

— Ни я, ни Илья, ни ты — в односилку ничего не добьемся. Сообща, Макар Савельич, сообща только надо. В этом наша сила, в этом наш выход.

— Эт-то ты правильно, Андрей Дмитрич, выход надо искать. Жить, как живем, ну никак нельзя. Выход надо искать.

Так людно в промысловой Андреевой лечебне еще ни разу не было. Сошлись вроде бы беспричинно, один Гринька по делу — на перевязку пришел.

— Хозяин хорош, да дом не гож, — с порога возвестил Илья. Они с Тимофеем Балашом по случаю субботнего дня приехали в баньке помыться — с начала путины не наведывались в пустующую хижину. Тимофей баньку истопил, а Илья, едва узнал, что Андрей из дому ушел, потопал в медпункт. — Совести, гляжу, нет в людях совсем. Че это ты, Андрей, в конуре этой живешь?

— У нас в селе так говорят: три кола вбил, бороной накрыл — и дом готов, — поддакнул Иван Завьялов.

— Домовой не полюбил, оттого и ушел. А здешний — рад мне, — пошутил Андрей.

— Ты шутки брось. И пошли-ка ко мне. Мазанка хоть, да жилье обжитое. И пустует все одно. Собирайся, — решительно сказал Илья. — Иначе серчать буду.

— Ладно, ладно, — согласился Андрей. — Так и быть, поживу. А там скоплю деньги да хоромы себе построю.

— Построишь, накопитель отыскался, — усмехнулся Макар. И он забежал двумя-тремя словами перекинуться с Андреем, спасибо сказать доктору за лекарство — Николке полегчало. Они привезли рыбу, выгрузили ее. Николка остался в лодке слизь смыть в трюме, воду вылить, а Макар сюда заспешил. — Ты, Андрей Дмитрич, лучше-ка ляпаевскую девку посватай, вот те и хоромы.

— Можно, — шутил Андрей, опутывая бинтом Гриньке руку. Он был в хорошем настроении — люди тянулись к нему, видели в нем своего, говорили запросто. — Глафира — невеста что надо. Ляпаев не обидит, отвалит приданое. Он добрый. Гринька вон очень доволен им.

— Наговорите, Андреи Дмитрич, — вскинулся Гринька.

— Или забыл, как заступничал за него? — не отставал Андрей.

— Ну, было. Так и он нам помог.

— Выгодно, оттого и взял, — подал голос Илья. — Ишачите с Ольгой круглый год. Где ему других таких найти. А чуть хворь подступила, он и зубы показал. Ты на него не особо-то надейся. Нас держись.

История эта стала известна всем. И Гриньке с Ольгой, конечно же, в первую очередь. С тех пор они перестали смотреть на Ляпаева как на благодетеля, а себя — считать сирыми и обязанными хозяину.

— Сижу, — всполошился Макар. — Николка, поди-ко, управился, хворь-то будто рукой сняло.

— На лов? — спросил Илья.

— Не-е, дома переночуем. Прасковья баньку седни пообещала. Спину ей помылю да потру. А не то и позабудешь, как бабой пахнет.

— Ты у нас один при деле, — в тон ему откликнулся Илья, — остальные — холостежь.

— Глянь-ко, и пра… — удивился Макар. — Женить вас надо.

— Андрей Дмитрич погрозился Глафиру взять.

— С Андреем-то дело проще. С Гринькой канитель. Ему двухметровую девку надо, а то и не дотянется…

— А мне маленькие ндравятся, — серьезно отозвался Гринька и обернулся к шутникам.

— Не дергайся, сейчас закончу. — Андрей раздвоил бинт и стянул концы узлом. — Через недельку можешь тачку катать.

— Целую неделю еще?

— Или невтерпеж.

— Так Ляпаев…

— Ништо! — успокоил его Иван Завьялов. — Хозяину малость хвост прищемили. Сейчас он сговорчивый. В межпутинье опять хамить начнет.

— Нам, главное, вместе держаться.

— Правильно говорит Андрей Дмитриевич. — Это Илья. — Можно так прищучить…

Когда все ушли, Андрей подумал, что люди вокруг него собрались надежные. Он с благодарностью подумал о своих городских товарищах: молодцы, что Завьяловых сюда нацелили. Иван — просто клад: спокоен, рассудителен, прошел боевое крещение, а самое главное — свой он среди пришлого люда. Стоит лишь слово ему сказать, стеной за него встанут. Ватажники — почти пролетарии. Вот уж кому терять нечего.

Андрей посмотрел в окно: мимо медпункта прошла Глафира. Она скосила глаза на оконце, приметила Андрея и, игриво вскинув головку, застрочила каблучками дальше.

«К Резепу, — догадался Андрей, — спелись. Два сапога пара».

Он был рад, что их связь не пошла дальше двух-трех ничего не значащих и к ничему не обязывающих встреч.

Но всякий раз, вот так случайно встречаясь, он не может спокойно смотреть ей в глаза, полные гнетущей, глубоко запрятанной скорби. Слова могут обманывать, поступки — тоже, но глаза — нет. А они говорят, что было в жизни Глафиры очень трудное, даже трагическое. Что — Андрей не знал, но был уверен, что не всегда жила она припеваючи, а потому и не было к ней той неприязни, какую он испытывает к людям с чужой ему нравственностью.

Ледяные бугры, укрытые саженным слоем камыша и сухого разнотравья, загорелись средь бела дня, в самый разгар путинных хлопот. Бударка за бударкой проходила к приплотку, выгружали ловцы сельдь — отборный каспийский залом. Крепкожилины с ног сбились, скупая редкостные уловы, набивали объемистые чаны сельдью вперемешку с солью и льдом. Неделя истекала, как сельдь пошла, семь чанов уже набили, оставались еще три, как навалилась эта беда.

Ветра и южное солнце до сини высушили шубный травяной пласт, под которым весну и даже лето хранили заготовленный с зимы лед. Потому бугры вспыхнули мгновенно. Как страшное и неуемное чудище, огонь с треском пожирал сушняк, будто перемалывал его в ненасытной пасти. Огневой жар палил лица даже тех, кто работал в то время на плоту поодаль от льдохранилища. Подойти к буграм не было никакой человеческой возможности. Да если бы и рискнул иной тушитель, лишь бы опалился, а то и сгорел, но унять огнище не сумел бы даже в малой толике: бугор ведрами тушить — что стог сена кружкой воды.

Яков с дури было кинулся в огнище с ведром, да его вовремя уцепила Алена, взвыла дико и тем самым несколько отрезвила мужа. Дмитрий Самсоныч стоял у изначалья тесового настила, что вел от лабаза к объятому пожарищем бугру, и застекленевшими глазами смотрел, как огонь истребляет его добро. Нет, не только пылающий сушняк да лед, на глазах оседающий под слоем огня и пепла, терял он в эти роковые минуты. Промысел безо льда — уже не промысел. Сельдь, не заморозив, не сохранишь, да и красную рыбу, которая по-настоящему еще и не пошла. Но пойдет она уже мимо них, Крепкожилиных, к Ляпаеву, к волостным богатеям, к городским промышленникам. Дмитрий Самсоныч весь напрягся, будто готовый к действию, но не шелохнулся, потому как понимал: ничем беде не помочь, с гневом божьим не поспоришь. И думал: чьими же руками наслал господь лихо?