— Сможет, — Ляпаев резко поднялся. — А нет — так расчет. А ты не в свои дела не встревай.

— Не надо так, хозяин, — вмешался русоволосый, натягивая парусиновую ловецкую робу. Он стоял у двери, готовый уйти, но не ушел, потому как понял, что Андрею трудно одному и нужна поддержка. — Оставь, хозяин, мальца. Мы за него постараемся. А ему расчет, так и мы уйдем. Это я вам обещаю. — И ушел.

— Откуда этот?

— Иван Завьялов? С верхов, я точно не знаю.

— Смутьян! — И тоже вышел, резко хлопнув дверью.

Андрей ликовал: сломали Ляпаева, теперь Гриньку он не тронет, да и вообще будет осторожней. Ай да Иван! Ай да Завьялов! Как он жестко разговаривал с хозяином. Сколько достоинства и силы в его словах!

Неправду сказал Андрей, что ие знает, откуда забрел сюда этот пришлый человек. Знает. Но не сказал — незачем знать Ляпаеву про Завьяловых.

С братьями Завьяловыми Андрей повстречался на медосмотре. Они вошли вдвоем.

— Здравствуй, доктор. Мы Завьяловы.

— Слыхал, сказывали.

— Ну и добре. Раздеваться али как?

— До пояса. — Андрей, пока Завьяловы снимали полушубки и рубахи, смотрел на них и дивился, как могут быть непохожи братья.

Старший, Иван, кряжистый, телом белый, как женщина, глаза зеленоватые, а волосы на голове — русые, с ржавым отливом. Был он суетлив, охоч до слов.

— Родные? — поинтересовался Андрей.

— Однокровки, один отец, одна мать, — с готовностью отвечал Иван. И пошутил: — А может, звонарь виноват — слишком уж разные мы но обличию. Звонарь-то вылитый солнышко был — на звоннице выцвел, видать. А брательник — так тот с родителем как две капли схож.

Первым подошел Алексей, меньшой. Был он, в противоположность Ивану, черняв, худ, молчалив. Андрей долго выслушивал его: насторожили впалая грудь и частое мелкое покашливание. Однако ничего серьезного не выявил — не иначе как в долгой дороге застудил горло.

С того дня истекло немало дней. Встречаясь с Андреем, Завьяловы здоровались, как с давним знакомым, причем Иван непременно с прибаутками, Алексей же лишь кивал головой, по-женски слабо жал протянутую ладонь и стремился отойти.

Открылись Завьяловы уже в путинные дни, когда Андрей вечерами стал задерживаться в медпункте. Иван пришел один и сразу же — о деле. Чувствовалось: не хотел он долго задерживаться у Андрея, чтоб не вызвать подозрений.

— Побалакать надо. Хозяин в отлучке. Резеп в село подался. Все спокойно.

— Отчего же не поговорить, — осторожно согласился Андрей.

— Тебе о нас говорили, а нам — о тебе. Точнее ежели — мне сказывали. Лексей, брательник, шибко нашими делами не интересуется, но сделает все, что надо. Работать нам вместе, Андрей, а для этого вера в человека — важнейшее условие. Сразу скажу: и Лексей и я — бегляки. Из уезда нас в город переправили, а городские товарищи — к тебе.

— Кто?

— Много я не любопытствовал, — замялся Иван. — Но Петра знаю, твово товарища. Достаточно?

— Да.

— Так вот. Никакие мы не верховые, а тутошние. Верст сто от Астрахани село Михайловское есть. Землю народ пашет, за скотиной смотрит. Рыбу на котел для себя в озерах добывает. Земель вокруг — неоглядно, однако у мужика же пахотной земли — с хренову душу. А тут недород прошлым годом случился. Собрали крохи. Зимой с голоду пухнуть начал народ. Нужда довела до отчаяния, недовольство началось. Правду бают: прижмет голод, прорежется голос. И очень ко времени городской товарищ приехал, из ваших. Сват у него в Михайловском живет, сосед мой. Так вот стали мы у него собираться и порешили: земля принадлежит тому, кто ее пашет. Комитет сельский избрали. И нас с Лексеем назвали. Дальше такое приключилось: староста наш пронюхал про городского товарища, в уезд сообщил. Оттуда жандарм явился, и пришли они к соседу моему, чтоб заарестовать его свата — городчанина. А мы все там, как дальше жить, головы ломаем. И конешно же не дали в обиду человека. На другой день жандармы явились, человек пять-шесть, с винтовками. Вашего схватили. Сосед-то мой бросился народ скликать, его и шибанули из винтовки, наповал. Комитетчиков начали ловить, тогда мы с брательником да еще пятеро в степь укрылись. Пожили там с недельку, потом уже товарищи уездные нас отыскали — и в город.

— Остальные где же?

— По-разному: кто в городе, кто где.

— А семьи — в Михайловском?

— Где же им быть. Поживем — увидим: то ли сюда брать, то ли сами возвернемся.

— Не найдут, думаешь?

— Не найдут. У беглого одна дорожка, у ищущего — сто. Да и не Завьяловы мы. Ваши товарищи документиками нас снабдили.

— Ну, добре. Спасибо за откровенность.

В трех верстах ниже Синего Морца от Ватажки убегает в сторону невеликая верткая речушка Чапурка. У входа, в горловине, две бударки с опаской едва расходятся, а дальше, будто убоявшись, как бы крутые берега и совсем не сдавили ее, Чапурка ширится, течет между пологостями спокойно, неспешно. Вот тут-то очень удачно и облюбовал себе становище Макар Волокуша: промысел недалеко, даже два: Синеморский — Ляпаева и Маячненский — Крепкожилина, на любой можно отвезти и продать улов. И ловище само по себе удобное, будто специально для сетного лова уготовила природа: дно безъямное, неглубокое. Косяки рыбные не обходят Чапурку.

В прежние годы по-разному складывалось у Макара: то в подручные нанимался, то на промысле тачки катал. Самостоятельным ловцом он первый год. С Николкой на пару, что заработают, то их, в одну семью, ни с кем не делиться. Очень это удобно, и Макар рад несказанно, что первенец его уже подсобник надежный, повзрослел.

Николке лестно, когда отец называет его помощником. Парнишка первую путину на серьезном лову, за все горячо берется, во всем с отцом вровень быть ему хочется. Поможливый, одним словом. Как рыбку-малька не приходится учить плавать, так и ловецких детей нет надобности наставлять шестом-веслом работать или, к примеру, сеть поставить. К рыбацкому ремеслу они сами по себе начинают приглядываться и перенимать его, еще когда сопля ниже губы висит. И Николка в этом не исключение.

Доволен Макар и сыном, и собой, и путиной. Славно быть самостоятельным ловцом! Заработал неплохо, должок зимний Ляпаеву отдал, после чего и совсем свободно вздохнул. Но нет-нет да вдруг засвербит в груди, затомится совесть, что не своими — крадеными сетями промышляет, и страх охватывает: чужая пожива — не разжива. Вся радость мигом пропадает, а путинная удача представляется ему шаткой, непродолжительной. Сети в такие минуты руки жгут. Вода весенняя холодна, будто нож острый, мокрые снасти в руки не взять, а все одно огнем жгут. И нет оттого Макару успокоения. Право же, от человека стыд утаить можно, от совести — нет.

Разумом понимает Макар, что свое вернул, злом на зло отплатил Крепкожилиным. Хорошему человеку мстить последнее дело, но со злодеями иначе нельзя. И все же неспокойно, муторно. И вконец засовестился, когда Андрея поближе узнал. После же случая на Золотой, когда он подсобил ловцам одолеть Якова и улов по сходной цене городским скупщикам сбыть, — и пуще того. Бывают люди: переживают, но в себе таят чувства. А иные — не могут прятать, горит огнем нутро у них, пока не выскажут потайное. Таков и Макар. Не замечал вроде за собой слабости душевной, а она есть, оказывается. Она-то, эта слабость, и привела его к Андрею.

Зашел как-то Макар в медпункт взять порошки — Николка животом измаялся: похлебал жирной ухи из краснухи и воды сырой, паршивец, напился из-за борта, ну и пронесло. Взял Макар лекарство, поднялся, чтоб уйти, да Андрей не враз отпустил, начал расспрашивать о жизни, уловах, о семье. И так это человеческое участие, столь редкое в Синем Морце, повлияло на Макара, что опустился он обессиленный на скамью и в добром расстройстве нежданно даже для себя повинился:

— Ты вот, Андрей Дмитрич, интерес проявляешь, сочувствие, так сказать, к человеку, а я ведь обокрал тебя.

— Как обокрал? — изумился Андрей неожиданному обороту разговора.