— Не дай бог Яшка-то спутается с кем. На ватагах бабы бесстыжие, так и липнут к мужикам, — сказала Меланья, и Дмитрий Самсоныч не стал возражать более — долго ли до греха. Не беда, конечно, думал старик, ежели мужик и заглянет к какой бабенке, хуже, когда та сердце присушит да от жены уведет. Бог с ними, пущай едут.

И сам он почти ежеутро уезжал из дома, толковал с маячненскими рыбаками, чтобы те улов сдавали ему. О цене, понятно, загодя уговора не вели, потому как одному господу известно, какая будет весна да сколь богаты рыбные косяки До сроку условишься — можно и прогореть основательно. Тут и купец и ловец осторожничают. Весна сама рассудит, что сколько стоит.

Так вот, и старика видела Меланья только по утрам да по вечерам. Андрей тоже пропадал целый день. Иной раз и обедать не заглядывал: близилось время найма рабочих людей, приводились в порядок жилые казармы на промыслах — ему и приходилось мотаться из села в село, на низовые приморские ватаги.

Переживает Меланья за меньшого: несговорчивый, не ладит с отцом. Груб отец-то, но родитель все же, и надо бы почитать его. Ну чтобы помочь отцу да Якову на промысле: где доску отстругать, где гвоздь забить. Так нет, отказался. Даже на молебен не поехал… У Ляпаева день-деньской на промысле, а у себя не был ни разу.

Только задумалась Меланья о сыне, он сам заявился. И вмиг все попреки забылись, потому как не могла мать спокойно смотреть на исхудалое бледное его лицо. Болезненность эта с детства. Что только не делала Меланья: и в город к врачам возила его, и Садрахману показывала, когда еще мальцом был, — ничего не помогало. Садрахман и сам привозил и с людьми не раз передавал различные настойки и отвары. Через полгода успокоил:

— Здоров балашка, никакой болезни нет. Его фасон такой, порода такой: худой как камыш…

— Мама, есть хочу, — с порога заявил Андрей.

Меланья налила ему борщ, нарезала хлеба.

— А ты?

— Сыта я, — она села напротив, облокотилась о столешницу и молча смотрела, как сын торопливо, обжигаясь, хлебал варево.

— Скажи мне, Андрюша, ты навсегда домой вернулся?

— Не знаю. Но пока я не могу уехать, мама. Не могу. И ничего больше не спрашивай.

— Хорошо, хорошо. — Меланья помолчала. Мысли ее свернули на другое. И она тихо попросила: — Хоть бы женился, что ли. Все один да один. Нашли бы девку посправней…

— Ну, это от меня не убежит. Придет время — женюсь. Тут я с тобой согласен, мам.

Повлажневшие глаза Меланьи заулыбались. Она уже собралась сказать про разговор, который вели отец с Ляпаевым про Глафиру (Дмитрий Самсоныч в тот же вечер обо всем рассказал жене), да сочла за лучшее воздержаться до поры и до времени. И очень правильно поступила, потому как пришлось бы ей огорчиться: она думала про Глафиру, а он, Андрей, — про Ольгу. И намекни Меланья о ляпаевской сродственнице, Андрей не сдержался бы, сказал про эту неожиданно разбогатевшую бездельницу не совсем приятные слова.

Мать осталась в утешении хлопотать по хозяйству, а Андрей пошел на промысел. На территории, проходя мимо Гриньки, хлопнул парня по плечу:

— Все вкалываешь?

— Здравствуйте, Андрей Дмитриевич. — Гринька сколачивал ящики. — Почему это вкалываю?

— Да целыми днями отдыха не знаешь и рабочих часов не соблюдаешь. Находка для Ляпаева.

— Надо. Как же без работы, — спокойно ответил Гринька.

— Правильно, человек потому и стал человеком. Но есть же нормы: сделал положенное — и отдыхай.

— Положено — не положено, — нехотя проговорил Гринька и спросил неожиданно: — Когда мы погорели, положено было Ляпаеву нам жилье дать?

Вопрос был неожидан, и Андрей размышлял, как ответить парню.

— Ну вот! — Гринька победно посмотрел на Андрея. — Никому и дела не было, а Ляпаев приютил. И работу дал.

— Ну а кто еще из сельчан мог и жилье дать и работу? Никто!

— И я говорю, никто, а Мамонт Андреич дал.

— И теперь они с Резепом вытянут из тебя жилы.

— Резеп — совсем другое дело. Скотина он, этот Резеп. А Ляпаев добро мне сделал, а потому я в долгу…

— Ну, парень, с тобой каши не сваришь. — Андрей пошел к себе, а Гринька в недоумении пожал плечами и вновь заработал молотком.

В этот день Андрей задержался на промысле. Почти дотемна занимался с Ольгой: учил перевязывать предполагаемые раны, обрабатывать порезы, уколы, ушибы.

Гринька сидел поодаль на низенькой скамеечке, латал сапоги. Время от времени он косился на сестру и Андрея, улыбался, ехидно бросал:

— Дохторша, тоже мне.

— Не твое дело, — огрызалась Ольга. Она сосредоточенно слушала объяснения, от напряжения задерживала дыхание, морщила лоб. Когда дело дошло до перевязки, застеснялась, долго не решалась дотронуться до руки Андрея.

— Гринь, иди-ка сюда, — позвала Ольга.

— Че там?

— Ну иди. Я те руку перевяжу.

— Я ее не резал.

— Иди, Гринь…

— Вон Андрея Дмитрича перевяжи.

Руки у Ольги дрожали, бинт путался, ложился жгутом.

Андрею было приятно ее волнение, теплота ее рук. Каждое Ольгино прикосновение вызывало в нем ответное чувство, ему тоже хотелось взять девушку за руку. Но он не мог позволить себе такой слабости. Он не имел права даже в малой доле обнадеживать девушку. И даже подумал, что зря связался с нею.

Еще в начале февраля 1906 года городской голова, богатейший рыбопромышленник Беззубиков просил астраханского губернатора обратиться к господину министру внутренних дел Российской империи с просьбой ограничить приток рабочей силы на Нижнюю Волгу в связи с предстоящей безработицей. Каждую весну, а также в последние дни зимы, когда первые оттепели обещают недалекую путину, к Каспию идут с верхов — с Тамбовщины и Саратовщины, из-под Пензы и Симбирска, Казани и Нижнего — толпы обездоленных, чтоб наняться на суда, промыслы, заводы. В рыбной купеческой Астрахани всем находилось дело. В конце сезона, правда, не все расходились по домам при деньгах, случалось, что и совсем не возвращались, но занятие находил каждый.

А тревога городского головы была вызвана тем, что, из-за волнений на Кавказе поступление нефти по морю, а значит, и перепродажа в Поволжье сократилась вдвое, что должно было вызвать уменьшение найма рабочих на морские и речные наливные и транспортные суда.

Но пока нужная бумага из окраинного города дошла до столицы и легла на стол господина министра, пока изготовлялись циркуляры и рассылались по означенным городам, пока из этих губернских центров указания властей доводились до уездов и волостей и могли дойти до ушей помышляющих хоть немного заработать денег, а тем самым поправить разоренные войной и голодом крестьянские хозяйства, — пока раскручивалась эта бюрократическая машина, толпы страждущих уже дошли до низового города, полусказочного в своем богатстве и своей нищете, и, почуяв свою ненадобность, расползались по ловецким селам.

В волостное село Шубино первая группа пришлых нынче явилась еще до масленицы. Из того захода до Синего Морца дошел лишь Тимофей Балаш. Но он не в счет, потому как была у него иная задумка — не внайм пойти, а обзавестись хозяйством ловецким.

Настоящие ватажники заявились шумной пестрой оравой, когда на реке истаял лед, а на полуденных склонах бугров появились чуть приметные мазки зелени.

Ляпаев с утра пришел в конторку — наймом он занимался сам. В прошлые годы ездил, бывало, по другим промыслам, целыми днями мотался на рессорной выездной двуколке, случалось, ночевал не дома.

Нынче людей набирали на все ватаги в Синем Морце. Еще загодя Андрей сказал Ляпаеву, что надо брать на работу только после медицинского осмотра, потому как больные, если они окажутся, занесут инфекцию, и тогда при тесноте казарм болезнь непросто будет изгнать. Ляпаева от этих слов покорежило, как от рези в животе, — его коробило от мысли, что Андрей встревает не в свое дело. Но возражать не стал, углядев в действиях Андрея пользу для себя: зачем ему больные, ему крепкие работники нужны.