— Договорились… — неохотно повторил Яков. — Мать у нас золотой человек. А вот батя… коль заклинит — с места не сдвинешь…

— А ты — как Андрей.

— Что — Андрей? — недовольно спросил Яков.

— Отец свое, а он свое, — пояснила Алена. — И все, как хочет, делает.

— Он сам не знает, что хочет. Мечется: то не так, се не так. Взъерепенился, как судак в икромет, — на промысел ни разу не заглянул, душа его не принимат… Нам можно вожжаться, ему — нет.

— Яш, а отчего он так, а?

— Я откудова знаю. Намедни остались одни с ним, спрашиваю, что, мол, выпендриваешься? Ксплуататором, говорит, не хочу быть. На свои деньги, своим трудом, проживу, дескать.

— И денег ему не надо, выходит?

— Ну да! Я ешшо не стречал людей, чтоб деньги не любили. Фасонит только, а случись с батей что, тут же потребует свою долю. Знам мы таких…

Алена и жалела деверя, но многое и не понимала в нем. Такой молодой, а все отцу перечит. Старик конечно же своенравен: никогда ему никто не угодит, во всем только он хозяин, он и умен, он и… Да что там говорить. Приструнил всех, а вот Андрей не поддается. Под старость, видимо, вылитый отец будет. Все это Алена понимает, но вот почему Андрей сторонится семейных дел — неясно. Уж куда лучше — промысел свой заимели. Сельчане от завидок места себе не находят. А он — нос воротит. Чудной, право же, чудной. Алена усмехается, но жалость к Андрею всегда мучает ее.

— Жить-то как будет? — тихо говорит она. — Как это без хозяйства жить? Поговорил бы с ним.

— Ну и дуреха ты, Алена, — Яков ласково похлопал ладонью по ее голому плечу. — Нам же и лучше. Весну закончим, тятя обещал тут, в Маячном, нам пятистенок поставить. А там, глядишь, и промысел наш будет.

Алене приятно слушать такое: плохо ли своим домом жить — сама себе хозяйка. Но в мужниных словах улавливала она неуверенность. Да и знала она, что Яков только бодрится, а сам по сей день не убежден в правдивости слов отца. Уж в который раз Дмитрий Самсоныч обещает. Но всякий раз деньги, заработанные вместе с сыном, он расходует по своему усмотрению: то лошадей поменяет, то сбрую ловецкую купит, а теперь промысел приобрел. Но и Яков и Алена в душе не теряют надежду на выделение.

Наутро на телеге подъехали Дмитрий Самсонович с Меланьей, а с ними и отец Леонтий. Сидел попик неприметно позади рослого хозяина, а когда шустро соскочил на землю, Яков немало подивился и неожиданности его возникновения, и невозрастной прыти. Отец Леонтий скорыми и мелкими шажками пошел к конторке, чтоб облачиться там в ризу и приготовиться к молебну. И пока он находился там, на открытой рессорной повозке приехали Ляпаевы — сам Мамонт Андреич, Пелагея и Глафира. И почти одновременно с Ляпаевыми из Маячного прибыли приглашенные на богослужение сватья — Аленины отец и мать, люди крупные, чуть-чуть тучноватые, уже немолодые и религиозные. Жили они со старшим сыном, которому передали все хозяйство, а потому и не утруждали себя мирскими делами, отдались молитвам и богу. Со сватьями приехали несколько знакомых маячненских стариков. Их Дмитрий Самсоныч не приглашал, но был им рад, потому как званых оказалось маловато для столь торжественного случая, каким должно быть богослужение по случаю начала торгового дела, а любопытствующих тут, на отшибе от села, не оказалось. Шествие поэтому получилось не совсем многолюдным: впереди отец Леонтий в шитой золотом ризе с кадилом в руке и кистью-кропилом в другой, позади него — хозяин с хозяйкой. В руках Дмитрия Самсоныча серебряная кропильница со святой водою. Затем шли Ляпаев с Пелагеей, сват со свахою, старики и уж позади всех Яков, Алена и Глафира. Да еще увязалась за ними приблудная дворняга, невесть откуда взявшаяся. Это обстоятельство так и осталось бы не примеченным никем, если бы псина не проявила неуместное богохульство. Едва отец Леонтий запел молитву, дворняга взвыла низким грудным баском. Попик от неожиданности поперхнулся, чуть не выматерился, да вовремя остановил себя, вспомнив, что он не в своем подворье, а при народе. Яков запустил ком рыхлой земли в псину, и процессия уже без приключений обошла крестным ходом все хозяйство Крепкожилиных. В такт молитве отец Леонтий кропил святой водицей плот, выхода, лабазы, амбары, чанья и даже конторку.

— Услышь, господь, молитву нашу! — пел Леонтий неожиданно для его щуплой комплекции голосом крепким и низким. — Молим тебя, всевышний, смиренные рабы твои недостойные, ниспошли нам благости свои…

Дмитрий Самсоныч не вслушивался в слова отца Леонтия, потому как посчитал, что будет надежнее, если вкупе с поповской дойдет до бога и его молитва. А потому про себя, втай, обратился к нему со своими словами:

— Приношу, господи, покаяния свои во всех грехах. Прошу и молю тебя, не сделай худа, подсоби в деле новом, подскажи, как лучше за него взяться. Что тебе стоит, господи. Ничего ведь тебе это не стоит… — Дмитрий Самсоныч вдруг сообразил, что слишком уж обычно и вольно разговаривает с богом, торопливо перекрестился со страху. — Прости, господи, душу грешную.

— Господу нашему помолимся!.. — не переставая, убеждал всех отец Леонтий.

…После богослужения вошли в казарму для рабочих, где был накрыт стол. Отец Леонтий перекрестил стол, сотворил молитву и сел в голове стола.

— И чарочку первую подымаем во славу господа нашего…

Малое время спустя, утолив и жажду и аппетит, Ляпаев взял под руку Крепкожилина.

— Покажи хозяйство свое, покажи, Дмитрий Самсоныч, — говорил он, отводя Крепкожилина от стола, где продолжал витийствовать отец Леонтий, а старики, раскрыв рты, с умилением слушали его проповеди. — Во время богослужения много ли увидишь. Покажи, похвались.

— Хвалиться-то нечем, — скромно ответствовал Крепкожилин. — Рази сравнится эта развалюха с вашими промыслами.

— Не скажи, не скажи. Уловистые места вокруг.. Только успевай в путину рыбу покупать да обрабатывать.

— Оно так, только…

— И я с малого начинал, разлюбезный. Путины две-три минует — и окрепнешь. — Ляпаев помолчал и, будто невзначай, поинтересовался: — А меньшой сынок не приехал?

Вопрос застал Крепкожилина врасплох, хотя об Андрее он не переставал думать со вчерашнего вечера, когда тот вновь наотрез отказался ехать сюда.

— Неладно у меня с Андреем, — тихо признался Дмитрий Самсоныч и тяжело вздохнул. И задумчивость старика, и этот вздох о многом поведали Ляпаеву. Да он и догадывался, что в семье Крепкожилиных не все в порядке.

— Не понимаем мы друг друга.

— Бывает, — успокоил Ляпаев. — По молодости лет, случается, возомнят себя умниками. Хотя ничего парень у тебя, работящий. А молодость пройдет, образуется все. Женить его надо.

— Золотые слова, Мамонт Андреич, — охотно подхватил Дмитрий Самсоныч, и вдруг на него нашло озарение: Глафира. Вот оно в чем дело. То-то переменился Ляпаев, и в гости зазывает, и с ними якшается, и про Андрея каждый раз любопытствует. — Женить непременно надо, только невесту добрую подыскать надобно. А я бы с великой радостью.

— И невеста найдется. Андрей-то твой не простой мужик, дело в руках. Ежели с умом, это состояние целое.

— Истинно. В городе бы ему жить. Доктора́ в городе в почете да при деньгах живут. А мой-то, дурень, бросил город, — сокрушался Дмитрий Самсоныч. — Верно говоришь, Мамонт Андреич, бабу хорошую надо. — И тоже как бы ненароком поинтересовался: — Глафира-то замужем не была? Вот и ладно. Хе-хе! А можа, нам того, а? Девка сирота, родителев нет, богатства большого — тоже.

— Сирота, это правда. Но девку я не обижу, Дмитрий Самсоныч, не обижу, все будет, как по христианскому обычаю положено.

В это время подошел к ним сват маячненский, попрощаться. Вскоре и Ляпаев засобирался. Разговора об Андрее и Глафире больше не заводили, но и сказанного было достаточно, чтобы понять, что Ляпаев не прочь бы и породниться.

Все чаще Меланья оставалась одна: Яков с Аленой жили на промысле — уговорила-таки старика отпустить сноху. Поначалу и слушать не хотел, но женская хитрость одолела.