Сама прискакала на промысел! Невтерпеж, знать, замуж захотелось. Да вдруг — Резеп это сразу учуял — дело у них расклеилось. Андрей что-то говорил резко, потом ушел. Она осталась на плоту и все вышагивала взад-вперед, нервишки в порядок приводила.

А на второй день в конторку явилась не запылилась. И все к нему, Резепу, лепилась с разными вопросами: давно ли он на промысле, да где его родители, да часто ли он бывает в городе. Злой был на нее Резеп за Андрея, хотелось ему послать ее подальше, да переборол себя и сдержался, потому как понял, что неспроста все это. Очень вежливо отвечал ей, да все на «вы» ее, мол, не пенек деревенский и в обращении толк знает.

Так и зачастила. То при дядюшке придет, а больше норовила Резепа одного застать. Он осмелился даже, по привычке потянулся было к ней, руку этак на плечо, да она небольно шлепнула его и сказала озорно:

— Раньше времени нельзя!

И от слов ее Резепа в жар бросило: знать, можно ему надеяться, коль такие слова ему наслала.

Но вспоминал Ляпаева, и настроение портилось, как осенний день при норд-осте: не отдаст, ей-богу, не отдаст. После того как Золотую обтянули неизвестные обловщики, он и совсем рассвирепел, не подступишься. Стражникам устроил нагоняй, оштрафовал и повелел Резепу на Золотую охранщика присмотреть — тем двоим, что на низу, далеко, дескать, пущай за своими тамошними водоемами лучше присматривают.

Приезд Глафиры поначалу несколько успокоил Пелагею, потому как жить вдвоем в одном доме с еще не старым и видным одиноким мужчиной и нелегко и неприлично. Одно дело, если бы она была близка с ним. Пусть бы сельские сплетницы чесали языки сколько им вздумается. Но пока он не прикасался к ней, да и она повода к тому не давала, даже сама мысль, что могут быть грязные разговоры, и огорчала Пелагею, и отвращала от жизни в ляпаевском доме. Поэтому-то и порадовалась она появлению в доме Лукерьиной племянницы.

Мамонт Андреич нравился Пелагее. Ну и что, что не молод. На четырнадцать лет старше, да и ей-то не семнадцать — тридцать пятый. Самый спелый бабий возраст. Ляпаев был собой видный: лицо смуглое, волевое, брови кустистые, глаза цвета густого чая, богатая, с проседью, шевелюра. Был он немного тучен и медлителен, но это даже шло к нему — выказывало характер несуетливый и твердый.

Пелагея, когда Ляпаев заводил речь о ней и их будущей жизни, в душе радовалась, что вот такой видный состоятельный человек упрашивает ее, бедную, одинокую, стать женой. Но слова богатого вдовца и страшили ее: не серьезно это. Виданное ли дело, чтоб богач взял нищую, у которой ни кола ни двора. Потому Пелагея и не решалась согласиться, хотя ей хотелось стать его женой.

И пока они жили в доме вдвоем, Пелагею не покидало чувство настороженности, нервозности. Скованность эта мешала просто, по-бабьему посмотреть ему в глаза, перекинуться ничего не значащими словами и в его словах, обычных и простых, не искать иного смысла…

При Глафире Пелагея вздохнула свободно и, странное дело, повеселела, расцвела вся, раскованно и подолгу сидела за вечерним чаем, наблюдая вполглаза за Мамонтом Андреевичем. Каждый раз она находила в его лице и взгляде что-то новое, чего раньше не примечала. То вдруг поражалась, что у него по-женски длинные ресницы, то удивлялась его кучерявым, с проседью, еле приметным бачкам. И до того они ей нравились, что нестерпимо хотелось потрогать их.

Присутствие Глафиры давало ей возможность подолгу быть с Мамонтом Андреевичем, но оно же лишило возможности ей слушать, а ему говорить те слова, которые ему надо было сказать, а ей, Пелагее, приятно было слушать.

И потому, когда Глафира однажды ушла под вечер из дому и Пелагея осталась наедине, оба почувствовали, что сейчас многое может проясниться и разрешиться. Ляпаев сидел в кресле, у стола, просматривая «Астраханские ведомости», но читать ничего не читал, ибо мысли его снова вернулись к тем дням, когда они селились тут вдвоем. Ему даже подумалось, что, не будь Глафиры, все давным-давно разрешилось бы и жили бы они мужем и женой.

Убрав со стола, Пелагея ушла в свою боковушку, но оставаться одна не могла. И тут, в гостиной, куда она вернулась, не находила себе ни места, ни занятия хотя в рассеянности что-то передвигала, переставляла, поправляла…

— Сядь, Пелагеюшка. — Ляпаев отложил газету. — Что мечешься, ровно в клетке. Будто сторонний человек живешь. Весь дом твой, и я — твой. Только слово скажи. Или возраст мой помеха? Мол, седни обвенчался, а назавтра скончался… А?

Пелагея, присевшая было на край дивана, при этих словах снова встала, прошлась к окну и обратно. И вдруг остановилась за спиной Ляпаева, затихла. И он не шелохнулся, тяжело дышал, отчего вздрагивали окрылки ноздрей. Жилистые руки его, с колечками густых волос на суставах пальцев, застыли на столе, и весь он выжидательно напружинился, будто вслушиваясь в самого себя.

Сначала ему подумалось, что это только мерещится, и уже несколько потом он понял, что это не игра воображения, а явь: Пелагея со спины положила руки на его плечи и склонилась к его голове. С минуту он не мог шелохнуться или сказать что-либо. Сердце колотилось в груди, в голове начался звон, и в висках словно молоточками застучало. Ляпаев и сам поразился немало такому состоянию. Боясь спугнуть Пелагею, он скрестил на груди руки и положил свои ладони на ее — холодные и жесткие. Склонив голову, подался правой щекой к ней, и его будто обожгло — Пелагея мягкой пылающей щекой коснулась его лица.

…Они сидели рядышком в полутемной гостиной, без огня.

— Нехорошо-то получилось… — отводя взгляд, шепотом говорила она.

— Все хорошо, Пелагеюшка, — отвечал он тоже вполголоса и гладил ее руку своей. — Теперь ты моя жена, и все будет хорошо. — Ему нравилось это простое слово, и он с удовольствием повторил его еще раз: — Хорошо, Пелагеюшка.

— Вы пока никому ничего не говорите, Мамонт Андреич.

— Во-первых, обращайся ко мне только на ты…

— Как же… не смогу я.

— Привыкнешь. А во-вторых — завтра же объявлю всем, что ты моя жена.

— Нет-нет. Обождите, очень прошу. Да и Глафира…

— Чего ждать-то, Пелагеюшка? Мы ее в город отправим, хочешь?

— Не надо.

— Дадим денег, будем помогать.

— Как же она одна в городе-то? Сродственников у вас нет, зачем же гнать ее?

Во дворе хлопнула калитка. Заскрипели половицы на крыльце. Пелагея испуганно выдернула руку и метнулась к столу зажигать лампу.

Накануне богослужения Крепкожилины — отец с Яковом и Аленой — погрузили на телегу корзины с посудой, продуктами для закуски и всем остальным, что необходимо при застолье, и отбыли на промысел. Вечером старик вернулся домой, а Яков с женой остались в безлюдном хозяйстве. С нынешнего дня было решено не оставлять промысел без присмотра. Мало ли что может приключиться — недругов больше у человека, нежели близких. А недруг и есть недруг и завсегда может позволить недоброжелательство.

Когда ремонтировали промысел, в конторке, невеликой квадратной комнатушке в одно окно, Яков сбил из досок столик и неширокую койку.

В этой конторке они и расположились ночевать. Легли рано и долго не могли заснуть. Все вокруг было необычно: и запахи свежеструганного теса, и звуки, доносившиеся с реки и соседнего култука, — всплески рыб, жалостливые всхлипы лысух и гортанные выкрики поганок, кряканье диких уток, редкое гоготанье гусей, шорох камышовых зарослей.

В окошко заглядывала полная луна. Алена стыдливо натягивала на грудь одеяло, жалась к мужу. Он лежал к ней боком: левая рука под ее головой, правой ласкал ее гладкое тело.

— Яш, — шептала Алена. — Ты меня будешь брать сюда. Я не хочу без тебя в селе жить.

— Я-то что, я бы взял, да отец.

— Что отец? Или я ему нужнее, чем тебе?

— Наболтаешь тоже, бессовестная, — осерчал Яков.

— Сразу и бессовестная. Я с тобой хочу быть. По домашности мама управится. Она согласна, мы с ней договорились.