А в это же самое время на приплотке, оставив носилки с рыбой, глазели на пожар рыбаки, перекидывались словами, полными намеков, укоров, злобы.

— И год-то ноне непожарный, а вот…

— Без поджога и дрова не горят.

— Оне, робя, красного петуха сами привадили — весной Максутову землянку спалили. Вот петух-то и наведался еще раз.

— С огнем не поспоришь. Это тебе не Максут.

— Не праведные деньги огонь пожирает.

— Правда сказано: не топора и воды остерегайся, а огня.

— Айдате, ноне им не до нас. Рыба закиснет, Ляпаеву, что ли, отвезти.

— Так не берет он, мудрит чтой-то.

— Вчерась, говорят, начал скупать.

— Хитрован! А уж теперь и подавно будет выкобениваться.

— Че поделаешь, надо испробовать.

И полчаса не минуло, как вместо двух горбатых бугров остались пепелища. Камышовые завалы, отсыревшие от белесого пара, шипели и чадили еще, а Яков уже напирал на отца. Они только что зашли в конторку, чтоб скрыться от любопытных людских глаз. Старик, сгорбившись, уперся локтями в острые колени, молчал.

— Не иначе, тятя, поджог. Сволочье сплошное.

— Можа, и поджог. Только до улики че подозревать да сто грехов на себя брать.

Яков удивленно вскинул глаза на отца: что это святым заговорил? Да разве велик грех — подозрение, ежели в жизни ловецкой куда бо́льшие погрешения случались. И ничего — молчал, не каялся. Знать, беда враз согнула. Бывает. Пущай отойдет.

К вечеру Дмитрий Самсоныч и вправду отошел. Позвал Якова, усадил рядом.

— Супротив судьбы не попрешь. Благодари бога, что выход и амбары не занялись. Совсем бы по миру пошли. А тут хоть сушка да сырье целехоньки. Три чана не досолили — че теперь убиваться!

— И краснуху не возьмем, — сокрушался Яков.

— Ниче, мы свое не упустим. Придумаем что-нибудь. Пока же смотри в оба. Коли поджог с умыслом, чтоб не повторился. Тогда — каюк, хоть в петлю лезь.

— Давче мужики рассказывали, будто занялось не там, где лед кололи, а с противного конца. Со стороны леса. Мож, кто чиркнул — да и в лес?

— Все возможно, Яша. Кто лед рубил? Окурок, случаем, не оставили?

— Бабы, узнавал я. Думаю, не косоглазые ли подожгли? Они народ мстительный. За Максутку нешто?

— Кумар только подъехал, сам видел. А Садрахман и не приезжал.

— То-то и подозрительно.

— Как же, будет те старик по острову бегать. Скажешь тоже.

— Узнать бы! — Яков стиснул зубы и опустил увесистый кулак на край стола. — Посчитался бы я с ним, подлюгой. Вспоминал бы он меня и на том свете. — Яков помолчал в злости и вдруг оживился: — Тять, смотрел я, местами лед сохранился, по колено пласт, можно нарубить.

— Думал я, — сказал Дмитрий Самсоныч. — Не мешало бы еще хоть чан-другой набить, только бесполезно это. Зола на льду, сажа… Не селедка — чернота сплошная получится… Я че надумал: у Ляпаева нешто попросить? Нам две-три рыбницы бы загрузить — и будя.

— А даст?

— Кто знает. У него на каждом промысле по два бугра. Запасливый.

— Съездить? — оживился Яков.

— Сам наведаюсь. Тут надо с подходом, он мужик с кандебоберами.

Илья с Тимофеем встали ни свет ни заря, едва стаял мрак и открылось недальнее видение на реке. Полное светление, однако, затянулось — мешал туман. Пока вызревало утро и плеснувший солнечный свет спалил серую невидь, обработали вентеря и сети.

— В нашем верховье рассказать, сколько нонче рыбы этой я переловил, брехуном сочли б. — Это Тимофей. Он каждое утро говорит примерно одно и то же, не в состоянии привыкнуть к невиданным для его родных мест уловам. — А шугануть бы этот залом там, в верхах, — мешок денег.

Илья уже привык к его восторженным взбрыкам и даже не слушал напарника — мели, Емеля. Каждую весну на путине он вроде бы терял способность слышать постороннее, переключался обостренным слухом на весенний птичий гвалт и свадебные пернаткины пенья. Неподалеку от их стана — многотысячное грачиное скопище: в ядовитой зелени ветлы черными шапками тесно и бессчетно лепились гнезда. Неумолчный грай крылатого поселения никогда не надоедал Илье, и он по их повадкам загодя определял непогодицу, добрую или сварливую весну. Нынче тоже рано грачи приступили к гнездам, еще по морозным утренникам, отчего открылась Илье в его угадках добрая уловистая весна — словно в воду смотрел. Многоголосый грай редко затухал даже ночами. А несколькими днями раньше прибавились к нему скрипуче-просительные голоса грачат — они всегда доспевали к селедочному кону.

Птичьи хлопоты, яркая зелень, солнце, ласковый ветер и добрый улов сельди ладно настроили Илью. Он на время даже забыл о вчерашнем пожаре на Крепкожилинском промысле, и наступивший нынешний день представлялся ему необыкновенно хорошим. Но известно: хвали утро днем, а день — вечером. Едва они вывернулись из-за песчаного откоса, поросшего густой щетинкой низкорослой ветлы, их глазам открылись строения промысла, и случившееся вновь припомнилось им.

— Теперь че же, к Ляпаеву, а? — обеспокоенно спросил Тимофей.

— К нему, стало быть, — подавленно отозвался Илья. — Поначалу, однако, сюда заглянем, все одно по пути.

— Можно и так, — согласился Тимофей.

С этого момента все пошло наперекосяк, будто кто-то свыше наслал порчу на землю, повредил очень нужный винтик в хорошо отлаженном механизме жизни. Промысел выглядел заброшенным — ни одной лодки у приплотка, ни человека на плоту. Лишь приблизившись к строениям, приметили ловцы ватажников в выходах и под вешалами — они снимали сушку, набивали ее в рогожные кули. Но и в выходах не было обычного многолюдья — что-то и тут приключилось. Не иначе как поуволили работных Крепкожилины.

Подогнали ловцы бударку к приплотку, закурили, выжидая. Но ни Яков, ни старик из конторки не показывались.

К тому времени причалил дед Позвонок с внуком да Кумар с десятилетним сыном — тощим и неимоверно вытянутым парнишечкой. Кумар тоже задымил от вынужденного безделья.

— Видать, у моря погоды ждем.

— Ждать — не устать, да было бы чего ждать.

Быть в неизвестности всегда тревожно и невыносимо, а тут прибавлялась ко всему прочему забота об улове и, стало быть, о заработке, о завтрашнем дне. Потому ожиданье у промысла стало вскоре нестерпимым.

— Пойдем? — Тимофей кивнул на конторку.

— Пош-шел он! — Илья метнул окурок за борт и зло сплюнул.

— Он-то пошел, а это куда девать? — резонно спросил Кумар и повел раскосыми глазами по бударкам с рыбой.

— Айда, Кумарка, — Тимофей поглубже затянулся махорочным дымом и тоже выбросил окурыш. Он, коснувшись воды, коротко шипнул и, покрутившись в тугой воронке на быстрине, утянулся водой под бударку.

— Эх, едрит в позвонок, и мне штолить с вами, — дед поправил на голове истертый треух, с которым не расставался даже в летнюю жарынь, не по годам спешливо взобрался на приплоток и не мешкая засеменил к конторке. Следом утянулись и Тимофей с Кумаром.

Как шел разговор с Крепкожилиными, Илья не знал и расспрашивать не стал, да и переговорщики, которые вскорости вернулись к своим бударкам, не были расположены к длинным речам. Даже дед Позвонок позабыл свое потешное речение, которое был горазд вставлять всякий раз, о чем бы мужики ни толковали промеж себя.

— Сходили за отказом, — зло процедил сквозь зубы Тимофей. Был он крайне расстроен и почти весь путь от Маячненского промысла до Ляпаевского пребывал в молчании и тягостном раздумье. Илья чувствовал состояние напарника, не донимал его расспросными словами, прикидывал, сколько сейчас ловцов съехались на Синеморский промысел, и засомневался, что все смогут сбыть рыбу Ляпаеву.

И Тимофей Балаш о том же мыслил, но лишь применительно к себе. Его не заботило, что кто-то, помытарившись до вечера, вывалит закисшую рыбу за борт, что путинный день обернется пустым, беззаработным. Тревожился Тимофей за себя, потому как с каждым днем близился конец весенней, самой добычливой, поры, а вместе с отведенным для добычи временем таяли и его, Тимофеевы, надежды на легкодоступный прибыток невеликих в общем-то капиталов, но его, личных, которые он, наслышавшись всяких небылиц, вложил в дело и надеялся ну хотя бы удвоить их по перворазу. Обстоятельство это попервоначалу он объяснял невезучестью, потом стал винить Крепкожилиных, устанавливающих не в меру малые цены. Тимофей был уверен, что на торг не ездят со своей ценой, что даже скупщик не всегда волен навязать свою волю, что спрос всему голова и избыток или недостаток товара и цены определяет базар, нужда. Но поскольку последнее слово за тем, кто платит деньги, то и вся вина за ним. Вот почему Тимофей винил Крепкожилиных.