Но сегодня, пока парусную бударку еле приметно гнало ветром встречь воде и неизвестности, которая поджидала ловцов на Ляпаевском промысле, пришел Тимофей к мысли, что не скупщики виною бедам, а кто-то из ловцов: спалил ледяной бугор, вот и расплачиваются работные люди. Так думал он оттого, что в душе был и оставался хозяйчиком и если еще не стал ну хотя бы малюсеньким рыбопромышленником, то не в том причина, что характером не вышел или устремлениями. И тем и другим Балаш доспел, да и ехал он в понизовье с определенным прицелом — разжиться. Но до осуществления этого намерения пути было столько же, что и в самом изначалии, если не больше, что раздражало и бесило его. И он стал винить уже не судьбу, не хозяев промысла, а Илью, который необдуманно ввязался в ненужную перебранку с Яковом; Андрея, неизвестно зачем встревающего не в свое дело; Ивана Завьялова, который, вместо того, чтоб хорошо заработать и вернуться домой при деньгах, встает в заступку за Гриньку; поджигалу, если слухи верны, за то, что лишил возможности Крепкожилиных скупать у ловцов сельдь. Потому-то и сидел он, сумрачно насупившись, и колко оглядывал ловцов, искал выхода из той ловушки, которую сам себе состроил. Но высвета из тупика не видел. Спешный в напраслине, которую возводил на ближних, возмущал себя, побуждал к действию, но в ясности эти действия ему не виделись, и он в бессилье злобился еще пуще.

Вскоре открылись Синее Морцо и промысел. Издали было не понять, что там, у приплотка. Но сблизились до видимости и различили редкие бударки, часть причалов пустовала. И опять не появилось ни у кого ясности.

— И тут та же хреновина, — возмутился Илья.

— А может, берет? — засомневался Кумар. — Сдал рыбак и ушел. Вот и пустой причал.

— С одной насести да разные вести, — усмехнулся дед Позвонок.

Не может нужливый человек оставаться один. Нужда сама по себе тягость непомерная, и одиночанье в такую пору гибельно, ибо может она в таком разе в дугу согнуть, толкнуть за край допустимого. И тогда пропал человек. По этой вот самой причине без сговору сошлись в тот вечер мужики в мазанке Ильи Лихачева. Общая крайность свела. И Гриньку привел с собой Иван Завьялов.

…Солнце давно ушло на покой. Вечерний край неба дотлевал пепельными облаками. За околицей села, на берегу заманихи, призывно зазвенела гармошка, проиграла несколько переборов и заглохла. Завизжали девчата, засмеялись парни. Опять гармошка ожила.

Гринька, опершись локтями о перильца, стоял на плоту и поджидал своего дружка-ватажника, чтоб присоединиться к гульбищу. Он нетерпеливо посматривал на плотно прикрытую дверь казармы, где после дневной колготы вечеряли ватажники. Гринька явно представил длинный общий стол между ярусами нар и порадовался, что у них с Олей есть свой ухоженный угол в этом мрачном неуклюжем доме.

По-кошачьи скрипнула казарменная дверь. Гринька увидел Ивана Завьялова, в темно-синей коротайке поверх светлой косоворотки, в сапогах, густо помазанных дегтем.

— Добрый вечер, дядь Вань.

— Здравствуй. Че один-то? Слышь-ко, девки соловками заливаются? — Завьялов кивнул за промысел, откуда слышались переливы гармошки и голоса девчат.

— Миньку жду.

— Или не сговорились? Дружок твой давно без задних ног дрыхнет. Ухайдакался за день-то. Так что один топай.

— Да я с ним собирался. Че одному-то…

— Девок щупать в одиночку сподручней. Тогда, коли так, пойдем к Илье. Не всяк день по гуляньям шастать. А вон и Лексей. — Завьялов увидел выходящего из казармы брата.

В невеликом жилье кроме хозяина и квартировавших Андрея и Тимофея Балаша сидели Кумар и Макар Волокуша. Илья с Кумаром — нетерпеливо-выжидающе, на кортках возле топящейся печи, остальные — кто где: по лавкам и на громоздком сундуке.

Когда вошли братья Завьяловы с Гринькой, разговор уже накалился до такой степени, что спорщики были крайне возбуждены. На некоторое время, пока прибывшие рассаживались, в мазанке установилась обманчивая и недолгая натишь.

— Невмоготу стало, — подал голос Илья, — рыбу некуда деть. Подсобили, называется…

— Вот-вот! — подключился Андрей. — Если слухи о поджоге верны, плохую услугу оказал тот человек ловцам.

— Куда уж хуже!

— Поджогами богачей не одолеть.

— Упекут в Сибирку и живьем сгноят.

— Было бы за дело стоящее, — сказал Андрей. — За людей и пострадать можно.

— Допекли, может, мужика, вот он и не сдержался, — высказал догадку Тимофей. — Али спьяну. Люди взмутчивые стали. Чуть что — сразу на дыбки.

— Нам надо стоять ближе друг к дружке. Иначе никак нельзя, — тихо сказал Иван Завьялов.

Тимофей не ввязывался в спор с ним — Завьялов-старший выглядел внушительно, говорил неспешно, чувствуя в словах своих силу и вескость. Это не Андрей. Тимофей может тому возразить, подзадорить может. Парень-то он ничего, только Тимофей без сомнений, на веру, слов его не приемлет.

У Гриньки свои мысли. «Правильно Завьялов сказал насчет того, чтоб друг дружку поддерживать, — думает он, — иначе не работать бы мне на промысле. Как пить дать, Ляпаев прогнал бы».

Не только Тимофей и Гринька задумались о своем. У каждого после слов Завьялова объявилась надобность в себя уйти, о себе, о ближних и товарищах подумать, потому и тишина образовалась небольшая.

Первым вышел из того раздумчивого состояния Илья.

— Так что же теперь… делать-то что будем?

— Правильно, Илья, надо действовать.

— Нам надо выработать единые требования к Ляпаеву. В округе все промыслы его. Маячненский, — Андрей назвал не Крепкожилинский, а Маячненский, — практически вышел из дела. Самое главное наше условие — чтоб принимал всю сельдь.

— Кто бы ее ни привез, — подсказал Илья.

— Верно!

— Насчет цены тоже, — сказал Макар. — Чтоб не ниже прошлогодней.

— И чтоб промысловым поденную плату накинул. А то курам на смех. Проешь все, и домой ни копейки. Чать, на заработки пришли.

Тимофей сидел в стороне безучастно, не поддаваясь общему возбуждению. Когда пыл сборщиков несколько поубавился, он как бы невзначай обронил:

— Послушается он вас, как бы не так. Да приведись мне…

— Не приведется, — оборвал его Иван Завьялов.

— Договорились, выходит. — Андрей обеспокоился словами Тимофея и подумал, что он тут лишний. — Теперь — кто пойдет к Ляпаеву? Если доверите, могу и я. Но нужно не одному, лучше двоим-троим…

Каждую зиму по истечении года Мамонт Андреич подавал в губернскую Казенную палату сведения о прибылях и обороте. Раскладочное присутствие палаты по этим данным исчисляло налоги на текущий год. На том губернские чиновники считали свои контрольные обязанности исполненными, а Ляпаев, внеся в казну означенные платежи, довольный и собой и вышеупомянутыми контролерами, потирал руки и подсчитывал очередные барыши, намного большие, чем ежезимно сообщал в губернию.

Привычка занижать годовые обороты и прибыли укрепилась в нем давно, еще в те первые годы, когда начал рыбное дело, — с давних времен с грехом повенчан. Хотелось быстрее стать на ноги, выбиться из простых скупщиков во владельца многих промыслов. Потом, спустя годы, хитрость эта (Ляпаев не любил слово жульничество применительно к себе и даже в мыслях не произносил его) вошла в обыкновение и своего рода тактику действий. Даже сознавая, что уловка эта подсудна, не мог отрешиться от многолетней привычки, потому как верил в свою безнаказанность. Способствовал такой убежденности и податный инспектор, начислявший платежи. Он был старым знакомым, охотно брал у Ляпаева и икру и белорыбку, не брезговал и отдельными ресторанными номерами с девицами, за которые, разумеется, платил не сам, а Ляпаев и ему подобные. Вот откуда шли и безнаказанность и вера в незыблемость своего положения.

И вдруг — как снег в летний день — пришел Ляпаеву из Казенной палаты засургученный пакет. Вновь назначенный податный инспектор просил в месячный срок подтвердить присланные еще зимой данные. Ничего похожего прежде не случалось, а потому Ляпаев не на шутку встревожился и пребывал в глубокой задумчивости — что бы это означало?