Многолетний опыт в материальных ухищрениях подсказывал Ляпаеву два возможных исхода. Первый — как удар хлыста — короткий в словах и болезненный и долгий на деле: разбирательство и суд. В таком случае податный инспектор просто дурак: раскочегарит два-три дела, а больше ему не позволят, самого сожрут.

А может, он и не дурак? В этом второй, спасительный исход. Чем больше размышлял Ляпаев, тем прочнее укреплялся в мыслях, что новый инспектор — человек всезнающий и себе на уме. И решил он, как говорится, сразу же вызвать на ковер своих будущих кормильцев-поильцев. И чувствуется, аппетит у него не тот, что у прежнего. Этого малым не ублажишь, куш он, видимо, потребует немалый. Оттого, бестия, и срок определил месячный, чтоб было время неспешно присмотреться и сторговаться. Ну, хват!

Возмущался Ляпаев не шибко, как если бы беззлобно журил близкого человека за безвинную шалость. Да и не мог он иначе, потому как и сам бы на месте податного инспектора поступил так же. А потому он с облегчением признал право губернского чиновника, слегка припугнув, выудить кругленькую сумму, чтоб потом безбоязненно, сообща вершить дела по-прежнему.

И порешил Ляпаев под конец: дело судное, скупиться грешно. Надо ехать в город и приручать податного инспектора через своих людей. Умел грешить — надо выворачиваться.

Едва Мамонт Андреич обмозговал это щекотливое дело и отважился во что бы то ни стало купить инспектора с потрохами, неожиданно озадачила его Глафира: о приданом завела речь. Да так настойчиво, что Ляпаев спервоначалу опешил. После приезда в Синее Морцо она про состояние и заикнуться не смела, а нынче — промысел ей отпиши. Ни больше ни меньше. Не иначе, Резепкина работка. Не раз примечал Мамонт Андреич, что льнет Глафира к плотовому, серчал, все собирался потолковать с ней, чтоб отошла от Резепа, потому как недолюбливал его. На промысле терпел не оттого, что по душе пришелся, — дело тот знал, людей держал в руках, по-собачьи преданно глядел в глаза хозяину. Поворовывает, правда, да кто нынче без греха. Прогнать — дело пустяковое, непросто надежного человека отыскать. Вон и на Малыкском промысле дурень дурнем, менять бы надо. А кем? Ляпаев мысленно перебрал сельчан, но ни на ком не задержался. Даже Якова Крепкожилина, дуролома, не взял бы. Тимофея Балаша нешто? Да мало его знает. Но уже отличил от остальных. Непохожестью на других приметный. Завистливые зеленые огоньки в глазах пляшут, когда деньги видит. Но это не к спеху, пусть рыбному делу получится.

А пока Ляпаева заботит и злобит Глафира. В который уже раз кается он, что поехал на Грязную улицу наведать Лукерьину сестру. Грех решил искупить, да на бо́льший напоролся. Теперь вон наследство требует. Приведись ей в женихи Андрей, слова противного не вымолвил бы, не одним — двумя промыслами готов поступиться. Потому — порядочный человек, умен, мог бы дело вести. А Резепу задарма можно только зуботычину дать. Да и то, ежели в охотку.

— Деньги родства не знают, — сказал Мамонт Андреич, когда Глафира про приданое завела. — Но я тебя не обижу, сделаю, как обещал, насчет же промыслов погодим, не к спеху. С собой в могилу не заберу. И тебе достанется.

Глафиру обожгло — «И тебе». Знать, Резеп прав, все Пелагее достанется да ее ребенку.

— Говорят: бедную выдают, а богатую сватают. Я хочу, чтоб меня сватали. Вы мне, Мамонт Андреич, пока я молода, отдайте положенное, — капризно вскинув голову, сказала Глафира.

— Кем положено? — резко спросил Ляпаев, в упор уставившись на нее. — И сколь положено? Ты мне дочь али жена?

Не надо бы так, да сорвалось. Не подумав брякнул. Глафира мигом преобразилась, ехидно прищурила глаза, подбоченилась.

— Эт-то точно, не жена. Однако что-то похожее…

— Будет те, греховодница, — смутился Ляпаев.

— Я ведь могу и Пелагее Никитичне про то…

— Перестань, Глафира! — Ляпаев покосился на дверь. — Не дай бог Пелагея войдет — ты брось шутки шутить. Забудь про то. А я подумаю… насчет промысла.

— Нечего и думать, дядюшка, — продолжала озоровать Глафира. — Я в ином разе могу и больше затребовать.

— Хорошо-хорошо, будь по-твоему, — сдался Ляпаев. — Промысел так промысел. Жених-то кто, а? Андрей, что ли?

— Нужен он мне, интеллигентик несчастный.

— Он порядошный.

— На порядочных воду возят.

— Так-то оно так, только этим не попонукаешь. С виду вроде-ка щуплый — а твердый человек.

— Мне твердый ни к чему. Я сама хочу быть хозяйкой.

— С Резепом, что ли?

— Да.

— Ты его мало знаешь, Глафира. Могла бы лучшего найти.

— Лучшего в моем положении, дядюшка, искать трудно. Кому я такая нужна?

— Ну-ну… успокойся. С богатым приданым, да еще с промыслом, всяк возьмет. — Ляпаев чувствовал себя виноватым перед Глафирой и теперь даже радовался, что уступил ей. Подумал: «Прав Кисим, когда говорит про нее — шайтан девка. Шайтан и есть. Выдать бы, деваха, тебя поскорей, да и мотай-ка ты от меня. Резеп так Резеп. В конце концов, мне все одно. Не мне с ним миловаться…»

Илья не представлял себе, как он явится к Ляпаеву и будет что-то требовать от него. Сколько он себя помнит, Мамонт Андреич был для него человеком недосягаемым, всемогущим в своем положении, полновластным хозяином и вершителем судеб сотен людей. И не только Илья — умудренные жизнью старики молчали в присутствии промышленника, не смея ему перечить даже в малом.

И вот ему, Илье, вместе с Андреем и Иваном Завьяловым доверили мужики свое дело-нужду — вручить требования хозяину. Нужда нужде — рознь. И одно дело на другое не похоже. В жизни людей всякое приключается. Но такого в Синем Морце не случалось — чтоб хозяина принуждать. Можно было его не уважать, невзлюбить, не наниматься на его промысел, быть недовольным. Но чтоб понуждать — не приходилось.

Илья поначалу не поверил, что и его назначили посыльным.

Не с чего бы: и на слова коряв, и не хитер, и не удачлив. Но погордился собой — доверили все же!

Оттого-то почти и не спал ночь, а едва развиднелось — был на ногах. Он боялся оплошать, а потому уже в который раз в мыслях шел на промысел, заходил в конторку, где Ляпаев, по обыкновенью, собирал по утрам близких ему людей и говорил о деле. А вот дальше ничего путного у Ильи не складывалось. Не знал он, как и что говорить хозяину, как себя держать.

Андрей, проснувшись, приметил, что товарищ его сам не свой, понял причину возбуждения, увел разговором на другое, сказал озорное, первое, что на ум пришло:

— Илья, а ежели я женюсь, не прогонишь?

— Как можно, живи.

— Придется тебе с Тимофеем в задней ютиться, — не переставал шутить Андрей.

Илья принял разговор всерьез, покосился на спящего Тимофея, показал жестом: мол, мы его выпроводим. Шепнул:

— Не нравится он мне что-то. — И вдруг заинтересовался: — Не Ольгу ли возьмешь? То-то она к тебе зачастила.

— Откуда это?

— Говорят.

— Мало ли что говорят, всех сплетен не переслушаешь. Да и могу ли я вязать ее судьбу со своей. Со мной всякое в любой день может приключиться, ей-то с какой стати страдать? Она девка славная, найдет подходящего.

Озорство обернулось серьезным разговором.

— Не положено, стало быть, женку брать, а? — спросил Илья озабоченно.

— К слову. Сегодня я здесь, а завтра, может, сибирщина. И она, выходит, следом? Нет, незачем ей по мне казниться.

Так, за разговором, подоспело время к Ляпаеву отправляться. Надел Илья косоворотку поновее, голиком по сыромятным поршенькам поводил — пыль вытрусил, поплевал на ладонь и пригладил вихры.

На плоту их поджидал Завьялов. Из казармы валил работный люд, растекался: кто к выходам, кто на плот. Ловцы еще не появились, лишь Макарова бударка одиноко торчала у приплотка, и Николка волоком тащил к ней пустые носилки. А сам Макар о чем-то возбужденно рассказывал Ивану Завьялову. Едва Андрей с Ильей приблизились, Макар — к ним:

— Слышь-ко, что в Чапурке творится! Бударку не просунешь. Шест поставил — стоит. Крест святой, не вру. Зюзьгой черпал, будто из мотни. А селедка, глянь-ка, отборный залом.