— Оно так, — согласно отозвался Илья. — Без работы никак нельзя.

— Я, мужики, не по жадности это. Человек — не животная, на всем готовом не проживет. Детей нарожать — полдела, втора половина — прокормить, на ноги поставить, чтоб он о своем потомстве помыслил. На том и жизнь строится. И без работы нам никак нельзя. Только голыми руками — кака работа?

За переломом, где Ватажка круто коленит вправо, — раздор: тихая и спокойная река дробится на мелкие, и разбегаются речушки, петляют меж ветловыми ленточными лесами и островами.

У этого разречья Кумар остановил лошадь; мужики повскакали с мест, отвязали чунки, и каждый пошел своей дорогой, вырубать из-подо льда сети, выпутывать рыбу и снова опускать сеть под лед. Десятки лунок в полуметровом льду надо пробить, чтоб обработать сбрую. Тяжелая однообразная работенка у ловца; когда они вновь собираются у разречья, руки гудят, словно палкой колотили по ним, а в пояснице — ну точно шпигорник сидит: согнулся коли, не вдруг и выпрямишься.

Кумару сегодня не везло: в первых трех-четырех сетях ближе к Ватажке напуталась мелкота разная: берши, щуки, окуни, а в остальных и того не было. Набралось с полмешка рыбы — и весь улов. Раздосадованный неудачей, возвращался к развилке и думал, что сейчас запалит костер на яру, погреется, пока Макар с Ильей закончат дела. И они, наверно, в пролове. Да и не может быть иначе: каждый раз с конца зимы и до распадения безрыбно. Только и можно в ямах наловить. Но ямы прибраны к рукам: иная куплена рыбником, иная арендована им, иная казне принадлежит или монастырю… И ни к одной не подступишься — охрана с ружьями, чуть что — собаками кидаются, чужое добро берегут…

Вывернулся Кумар из-за пологого, в редкой камышовой щетине, бережка и увидел: на яру курится дымок. Знать, у тех не богаче улов, коли так быстро управились.

— И тебе, гляжу, подфартило, — усмехнулся Илья, когда Кумар подъехал к ним.

— Не калякай, Илюшка, совсем дело плох, — Кумар расслабил чересседельник, бросил меринку пучок сена и опустился у костерка. Макар задумчиво и даже в растерянности глядел на неяркие гребешки пламени и тянул самокрутку. Табачное крошево потрескивало при каждой затяжке.

— Мне Прасковья, когда собирался, сказала, мол, грех седни работать. Я ешшо посмеялся над бабой, а ишь как обернулось.

— Грех не грех… Рыба откуда знает? — Кумар удивленно обернулся к Макару и засмеялся.

— Бог — не Микишка, у него своя книжка, он все видит и по-своему делает, — упорствовал Макар и подумал про себя, что и весной, видать, не будет ему удачи, потому как на чужом достатка не добудешь. Вслух конечно же ничего не сказал, не мигаючи, в задумчивости уставился в огонь.

Илья про себя усмехнулся Макаровой наивности, но задирать его не стал, сказал рассудительно:

— Вот ежели бы на Золотой или другой яме выбить сети, и масленица не помешала бы.

— Вода ушла, — уже серьезно сказал Кумар, — рыбы в море скатилась.

— Теперь добра не жди, — согласно закивал и Макар.

Покурили, помолчали.

— Эх, волокуши нет, съездить бы на обтяжку, а? — вдруг сказал Илья, и большие карие глаза его озорно заблестели. — А то яму бы каку грабануть, во дело доброе!

— Раз нет, че теперь голову ломать да душу палить, — резонно заметил Макар и поднялся от костра. — Айдате-ка домой.

— Посмотреть надо, может, у мужиков у кого и есть. Да и нагрянуть, — не уступал Илья.

— Стражники те нагрянут, — Макар снова охладил Илью. — Лучше не связываться.

— Не скоро лед сойдет, жить как будем? — засокрушался Кумар.

— Бог даст, не подохнем с голоду.

— Надо делать что-то, Макар.

— Легко делать только детей. А волокушу пальцем не исделаешь.

Так, пререкаясь незлобиво, они закрепили чунки, попадали в Кумарову повозку и двинулись в обратный путь. Каждый думал свою думку, но у всех она была об одном: как дотянуть до теплых дней, до подсвежки, когда с моря в реки устремляются неисчислимые рыбные косяки. Но не скоро еще распалится лед, не скоро вскроются реки. Потому-то и селится тревога в душе у ловцов.

На третий день праздника Дмитрий Самсоныч проснулся затемно, сел на кровать. Ноги коснулись нахолодалых за ночь крашеных полов, но старик не засуетился, не потянулся за шерстяными носками. Он любил вот так по утрам посидеть минуту-другую, поставив ступни на пол, как бы впитывая в себя вместе с приятным холодом и бодрость, и ощущение полноты силы в теле, потому как после этого рождалось нетерпеливое желание встать и что-то делать.

Что́ делать сегодня — он определил еще вчера вечером и предупредил сыновей, чтоб не мешкая ложились отдыхать и что поднимет их рано. Яков догадался:

— На промысел?

— Начнем, с богом, — голос его был радостно-торжественным.

И то — нешуточное дело взяли в руки. А коли так — то и надо соответственно подготовиться к первой весне. Дмитрий Самсоныч с затаенной улыбкой посмотрел на своих — внимательно, как бы заглянул в душу каждого.

Привстав с кровати, сказал жене:

— Буди детей.

Одевшись наскоро, он вышел напоить лошадей и заложить в ясли сено. Днем за скотиной ухаживает Яков, но по утрам старик сам любит пройтись с конями до реки, на улице или у проруби переброситься несколькими словами с сельчанами, выкурить закрутку.

Стояла чистая морозная тишь. Истаивали звезды, на востоке небо окрасилось в цвет моря. Морозило слегка, снег глухо гукал и оседал под ногами — к теплу.

Почуяв хозяина, и Пегаш и Рыжий, словно по команде, повернули головы, коротко и ласково заржали. Дмитрий Самсоныч похлопал любимца Пегаша по крупу, почесал за остро вскинутыми мохнатыми ушами — Пегашу это очень нравилось. Отвязав ременные недоуздки, старик повел коней к реке.

Несмотря на ранний час, село просыпалось: светились окна, хлопали двери и калитки, скрипели засовы на воротах, на Ватажке протяжно и с надрывом отзывался лед на удары пешни.

У проруби возле мохнатого понурого меринка стоял Кумар. Он почтительно поздоровался с подошедшем Крепкожилиным, охотно постукал пешней, удлиняя прорубь для его лошадей. Старику была приятна эта услужливость, и он заговорил:

— Ты, Кумарушка, рыбу-то весной Торбаю продавал?

— Ему, — охотно откликнулся Кумар.

— Так ты уж того… Теперя мне привози. Обижать не буду.

— Зачем обижать?

— Торбай, сказывают, прижимал.

— И Торбай прижимал, и Ляпаев не лучше.

— Вот видишь… Поладим, ты имей в виду. Не буду обижать.

— Зачем обижать?

Кумар увел коня от проруби, а Крепкожилин подумал: «Вот нехристь косоглазая. Ничего путного так и не сказал».

Вернулся с реки старик рассерженным. Казалось бы, и не приключилось ничего необычного, да и Кумар говорил учтиво, но в недосказанности его Дмитрий Самсоныч уловил неприязнь к себе. И от кого — от Кумарки! Вот это и взбесило его.

И Яков и Андрей были одеты. Едва старик вошел в избу, Меланья разлила в тарелки вчерашние щи. Алена хлопотала у печи — блины пекла. На шестке, в отсветах пламени уже высилась ровная стопка аппетитно пропеченных и отливающих маслом блинов. Алена деревянным уполовником захватывала тесто из кастрюли, сливала его на сковородку, и, пока доносила до треноги и устанавливала на нее, мелко-мелко трясла сковородником, чтоб жидкая блинная замеска разлилась бумажно тонким слоем.

— Садитесь, пока не остыло, — поторопила Меланья и отошла от стола, чтоб помочь снохе.

Яков с отцом были уже за столом и хлебали щи, а Андрей все не выходил из своей комнатки.

— Андрюша, — позвала мать, — остынет, садись.

— Я не хочу, мам, рано, — сказал Андрей, появляясь в дверях.

— А потом, на промысле, неча будет хлебать, там топором да пилой орудовать надо, — отозвался отец.

Андрей подсел к столу, но к еде не притронулся.

— Я хочу сказать… — Андрей посмотрел в глаза отцу, — что на промысел не поеду. И вообще я к нему никакого отношения не имею. Не хочу иметь.

Дмитрий Самсоныч задержал ложку с хлебовом у рта, долгим удивленным взглядом посмотрел на сына, даже склонил набок голову, осмысливая дерзкие его слова. Но сдержался, отхлебнул щи и спросил: