Зазвенела посуда, вилки, ложки, даже поп замолк, но ненадолго.

— Хороший, Мамонт Андреич, в Расеи обычай есть, — проглотив порцию черной икры и прицеливаясь к ломтикам белорыбицы, сказал отец Леонтий. — Между первой и второй перерыва не должно быть.

…Во всяком застолье неприметно наступает такое время, когда проходит стеснение и гости перестают чувствовать себя гостями, охотно вступают в разговор и пререкания, нетерпеливо, вполуха слушают друг друга, ибо говорить в таком состоянии хочется каждому. И за ляпаевским столом прошла неловкость, развязались языки, но и хозяин и главный его гость — Крепкожилин-старший, несмотря на взаимные улыбки и показную радость, оба держали ухо востро: и говорили осторожно, и слушали чутко, потому как, что там ни говори, а жить им на этом клочке земли будет тесновато.

— Большое дело затеял, Дмитрий Самсоныч, удачи тебе! — говорил меж тем хозяин дома, а про себя подумал: «Кишка тонка, лопнешь. Это тебе не шестом или зюзьгой ишачить. Тут соображать надо».

— Премного благодарен, — Крепкожилин приподнялся с сиденья. — Надеюсь на твою подмогу, Мамонт Андреич. Ты человек искушенный в деловых хитростях. Совет твой нам очень даже нужен, — он улыбнулся, но в искренность Ляпаева не поверил: «Задушить постарается на корню, как пить дать».

— Светлому празднику злат венец, а хозяину — многие лета! — как всегда, встрял в разговор отец Леонтий.

— Многая лета! — подхватили остальные и выпили.

— Деньги к человеку привыкнуть должны, — закусив селедочкой, заговорил Ляпаев, — а потом деньга к деньге сама липнет. Главное — момент не упустить, быстренько приучить капитал к себе. Обдуманные действия нужны.

Яков завороженно слушал. Его хмельной головой трудно усваивалось то, что говорил Ляпаев, но даже эта непонятность была для него приятной, ибо поднимала его в собственных глазах: не о какой-то шайке-лейке разговор — о коммерции, о капиталах!

— Это какие же такие действия, Мамонт Андреич? — спросил Крепкожилин-старший.

— Судя по обстановке: когда и какую рыбу закупать, где и почем сбывать. Мировой рынок, к примеру, для нас понятие далекое, а диктует и нам свою волю. В запрошлом году норвежской сельдью завалили рынки, и на наш залом цена упала.

— Милости господни неисчислимы…

— Господь умному помогает, — перебил Ляпаев отца Леонтия.

— Я ужо, отец Леонтий, молебен закажу. Малость приведу в порядок, да и проведем богослужение.

— Освятим промыслишко — дело богоугодное, — быстро отозвался поп. — Как же без божьей помощи. Отслужим, попросим господа о защите и подсоблении…

— А я уж те… по молебну и заплачу.

— Не-е, Дмитрий Самсоныч, — отец Леонтий заметно захмелел. Подмигнул Крепкожилину: — Не по молебну плата, а по плате — молебен, — И рассмеялся, довольный своей шуткой.

А женщины у другого конца стола говорили о своем — о платьях, о кулинарии, о других домашних делах, все время изучающе посматривая на Глафиру, так нежданно появившуюся в доме Ляпаева. Ни Пелагея, ни тем более Меланья с Аленой ничего толком не знали о ее прошлой жизни, но с расспросами не лезли. Глафира тоже помалкивала, как и остальные, говорила о пустяках. И только раз, как бы ненароком сказала:

— Далеко от города живете. Ехали-ехали, думала, конца-края не будет. Заночевали даже в пути.

— Крайнее село-то наше, — охотно отозвалась Алена, — ниже нет никого больше, там морюшко.

— А мы с Андреем Дмитриевичем вместе ехали, — продолжала Глафира, — он пешком шел, ну и догнали… А уж потом-то на одних санях.

Не вдруг сообразила Меланья, что говорит Глафира о ее меньшом сыне, — так для нее непривычно было, когда назвали его по имени-отчеству. А догадалась, подумалось старой: жаль, что Андрей не пришел, девка-то, видать, неплохая: лицом красна, манеры городские, да и сродственница Мамонту Андреичу. У него ни детей, ни братьев-сестер. Все, стало быть, ей отпишет.

Пока Меланья рассуждала таким образом, разговор среди женщин переключился на пришлого, что поселился у Ильи Лихачева.

— Чуть, говорят, не замерз, Илюшка-то от верной смерти его спас.

— С верхов будто.

— И денег — мешок.

Ляпаев усмехнулся бабьим разговорам, но серьезно сказал:

— Этого пришлого надо бы проверить. Может, каторжанин?

— Становому надо сообщить, — согласился Дмитрий Самсоныч. — А не то и самим посмотреть, что за птица…

Всякое дело имеет предел. И гостеванью настал конец. Первым засобирался изрядно повеселевший отец Леонтий. И Крепкожилины спохватились — засиделись.

— Благодарствуем, Мамонт Андреич, — говорил Крепкожилин-старший, выходя за ворота. — Хорошо посидели. За советы спасибо. Милости прошу и к нам отгащивать. И Пелагею и Глафирушку. Всем домом, всем домом… И тебя, батюшка, прошу.

Подходя к своему дому, Дмитрий Самсоныч вспомнил: за весь вечер Ляпаев ни словом не обмолвился об Андрее. Обиделся конечно же. Человек известный всей волости, городское начальство его знает, а этот молокосос…

Праздник праздником, а жить надо, а значит, и работать. На второй день широкой масленицы, когда по обычаю положено заводить заигрыши — всевозможные шутки, покупки, катанья с горок при лунном свете, озорные незлобивые потасовки, — собрались мужики проверить сети, рыбу выбрать, если она есть. Подледный лов каждый ведет по себе, в пай ловец не идет к тем, что побогаче, а тони речные тянут только по воде. Кто посправней и держит лошадь или даже две, выходит в море на ледяную кромку, верст за сотню и поболе от дома, белорыбицу добывает, краснуху и, само собой, крупный частик — сазана и судака. Неделями живут ловцы в море, в шалашах ночуют.

Безлошадным о том лишь в мечтах помышлять: сети и вентеря — сетные ловушки, формой похожие на бочары, — устанавливают ниже села, чтоб обернуться обыденкой. Обезлошадеть — для рыбака такая же беда, что и для пахаря: впрягайся в чунки сам, тяни их с десяток верст, а обратно — груженные рыбой, если фарт выйдет. И еще неизвестно, когда тяжелее: то ли груженый возок, то ли безрыбный…

Вместе с безлошадными работал и Кумар. Он не рисковал выезжать в море. Илья Лихачев однажды предложил:

— Бери меня в помощники — и махнем за белорыбицей. Что мы, хуже других?

— Зачем хуже? — Кумар похлопал Илью по тугому плечу. — Батыр! Только алаша мой никудышный. — Это Кумар про старого мерина. — Он два раза в относ попадал, ноги застудил. В море на нем нельзя. В случае чего — пропал, не вынесет он, хоть помирай.

Кумар — мужик добрый, мягкий, о таких вот говорят, что они мухи не обидят. Когда он едет на обработку сетей и догоняет пеших мужиков, сажает в повозку, а чунки цепляет сзади. В иное утро за кумаровскими санями караван из трех, а то и четырех чунок. Мужики в покосную пору подсобляют сенцо для мерина накосить. Тем и квитаются.

И сегодня утром с Кумаром Макар Волокуша и Илья Лихачев — спиной к передку саней.

Меринок по-стариковски неспешно трусит мимо яристых камышовых островов, а мужики, как всегда, тихо беседуют.

— Тимофей мне и говорит: бери деньги и давай вместе, — рассказывает Илья про своего жильца, — И верите, мужики, целую пачку мне сует. Аж оробел я, в жизни столько не видел.

— Ой-бай. Хороший мужик! — Кумар цокает языком и удивленно качает головой.

— Откуда оне у него? — подозрительно спрашивает Макар.

— Дом в верхах, сказывает, продал, землицу, ну и протчее…

— Жаксы мужик, — не перестает Кумар хвалить Тимофея.

— Прикинули, и вроде бы ловко получается. Ох и поработаем, ребята! Осенью, Тимофей говорит, лошадку приглядим.

— Дай-то бог!

— Неук покупай, — подсказывает Кумар. — Вместе будем объезжать.

— Там видно будет, — степенно отвечает Илья. — Можно и неука. Чтоб на кромку ездить.

— Хорошо, коли у человека есть все необходимое, — мечтательно говорит Макар. — У рыбака — лошадь, лодка, сбруя. В верхах, положим, землю чтоб поднять — плуги, бороны и опять же лошадь. Когда все есть — работа в радость.