Проснулся Илья, едва замутнелись окна. Тягучий квелый рассвет долго не мог разогнать хмарь зимней ночи. Он оделся и вышел. Морозило. Редко и неохотно перекликались в селе петухи. Мимо мазанки серединой улицы одноглазый Кисим провел на водопой ляпаевскую тройку. Через изгородь Илья увидел заснеженную реку и узкую полоску белесого пара — кто-то уже до Кисима поил лошадей.

Илья расчистил от снега дорожку, ведущую к загородке, где упрятана поленница дров, набрал охапку звонких плашек.

…Когда жарко запылало в печи и отсветы пламени озарили жилье и незнакомца, по-прежнему беспокойного и в горячке, Илья подумал, что хорошо бы позвать человека, знающего толк в болестях, но кого — не мог придумать. Вспомнил вчерашний разговор об Андрее и посожалел, что тот еще не приехал и что надеяться на него вряд ли приходится, потому как он может приехать, а может и нет, а если даже и будет здесь, то неизвестно когда.

Посидев малость в раздумчивости, Илья наполнил чугунок картошкой, залил водой и осторожно, чтоб не расплескать, затолкал его ухватом в печь, к краю огня. Сюда же поставил второй чугунок с водой. Поленья горели ровно, без треска, из чего Илья заключил, что будет оттепель. Да и пора уже, весна вот-вот, а зима дурит, будто и время ее не вышло.

Очнулся Тимофей Балаш на третий день. Открыл глаза, долго осматривался и, заметив Илью, опросил:

— Где я?

Илья сказал, и чужак успокоился. Хозяин, однако, расспрашивать тоже не стал, ждал, когда тот поправится и заговорит сам.

Выздоравливал он медленно, потому как застудился крепко. От него пышело жаром, как от хорошо протопленной печи. Не помогали и лекарства, оставленные Андреем, — его Илья позвал, едва тот вернулся в Синее Морцо.

О появлении неизвестного человека знали все. Едва Илья выходил из дома, сельчане интересовались:

— Ну как? Лучше?..

Или:

— Все молчит?

И в недоумении пожимали плечами.

Ежедневно заглядывал Андрей. Однажды он засиделся у Ильи, и Тимофей Балаш в нескольких словах поведал о себе, потому как длинно рассказывать еще затруднялся, да и Андрей запретил. Из рассказа Тимофея выходило, что родом он с верхов, имел дом, коровенку, клин пахотной земли в две десятины. Давно в нем угнездилось желание в низовья Волги податься, к морюшку Каспию, поскольку слышал, что рыба тут бешеная, сама в руки дается и что разбогатеть можно, ежели с умом дело начать. Но жена шибко болела и наотрез отказалась уезжать из своей деревни. Прошлой осенью она померла, и тогда Тимофей распродал и живность, и все недвижимое имущество и пехом дошел-таки сюда.

Во время его неспешного рассказа Илья все усмехался чему-то, а потом уж прояснил свои мысли:

— Вот говоришь, Тимофей, разбогатеть можно. Ну, как в воду смотрел: в селе нашем в кого ни ткни — богач. Ну, я, к примеру, — и он повел рукой, приглашая полюбоваться его жильем.

— Это смотря как… Коли с умом подойти, — окая, отозвался Тимофей.

— Выходит, все дурни, один Ляпаев умен. Ляпаев оттого и богат, что давит мужика. Вроде бы свой и добрый: и сети даст, и муку, коли туго. В работе не откажет, а опосля дышать трудно, потому как все втридорога.

Когда Андрей ушел, Тимофей подозвал к себе Илью.

— Подай-ка стегаши мои.

— Иль собрался куда? — удивился хозяин.

— Давай-давай. И нож али ножницы. — Илья исполнил его просьбу. Тимофей принялся распарывать широкий пояс стеганых брюк, а сам говорит: — Понравился ты мне, Илья, понравился, ей-богу, не вру. Тут у меня деньги — от распродажи хозяйства. Шел сюда — не тронул, а было иногда и впроголодь. Вот я и думаю: давай-ка, Илья, вместе дело поведем. В чужое счастье не заедешь, а свое попытать не грех.

— Со мной, Тимофей, нельзя.

— Почему же? — встревожился Балаш.

— А нет у меня ничего. Ни лошади, ни лодки. С пяток сеток, и все. С деньгами ты компаньона покрепче найдешь.

— Купим, все купим, — Тимофей извлек из спрятанного места пачку денег. — Тут на все хватит. Возьми!

— Не, чужое мне зачем?

— Так не чужое, наше. Я никого тут не знаю, ничего не умею. Мои деньги, твое умение. Работать — поровну, что заработаем — пополам. А?

Илья молчал, потому как думал. Деньги, конечно, не его. Но и прав Тимофей — без него, Ильи, он ничего не сможет. Облапошат — как пить дать. А и не обдурят его, опять же ни шестом, ни веслом. С какого конца к сетке подойти — понятия не имеет.

Так и согласился Илья на совместную весновку и стал прикидывать, где и что приобрести, как с умом деньгами распорядиться.

Вечером, в первый день масленой недели, Андрей пришел возбужденным и сразу попросил закурить — это было непривычно. Илья понял, что у Крепкожилиных крупные нелады.

Вечеровали втроем: Илья с Тимофеем и Андрей. По случаю праздника Тимофей попросил Илью купить в казенке бутылочку водки, выпили по стаканчику. Потом почаевничали. Разговор шел пустячный — о погоде, о празднике. Илья рассказал про Тимофеевы деньги и его задумку вместе весновать. Андрей одобрил, но предупредил:

— Только не рассчитывай на легкую удачу. Илья попытался в прошлый раз объяснить, откуда везучие берутся да как богатеют! Нет у человека стыда — он и ближнего задушит.

— Что ж теперь нам делать? — озадаченно спросил Тимофей.

— А то и делать, что задумали: покупайте бударку, сбрую. Лошадь — если деньги останутся. Не могу видеть человека, впрягшегося в повозку. Жить надо, как и все, только не о богатстве, о хлебе надо помышлять. Не могут все люди на земле богачами быть. За счет кого в таком разе богатеть-то?..

У Ляпаева гости. Компанийка собралась невеликая: Крепкожилины вчетвером пожаловали да отец Леонтий — маленький тщедушный старичок, с редкой азиатской бороденкой, похожей на старую истертую кисть художника. Словоохотливый, он встревал в каждый разговор, и Ляпаев частенько одергивал его. Отец Леонтий не обижался, прятал гордыню, потому что знал: нельзя ссориться с тем, чей кусок ешь. А кусок ляпаевский не сравнить ни с чьим: прихожане живут убого, приход бедный, но место, что бога гневить, сытное и спокойное.

Стол накрыли в передней, где есть что гостям показать — и обстановка, какой нет ни у кого в Синем Морце, да и у волостного начальства не у всякого, и посуда с позолотой, да хрусталь на столе и в горке, и картины библейского содержания — сносно исполненные копии испанца эль Греко «Апостолы Петр и Павел» и голландца Рембрандта «Жертвоприношение Авраама». Вторая картина потрясла Крепкожилиных, в особенности же старших. Меланья со страхом смотрела на связанного юношу, которого едва не закололи в жертву богам, и думала о своем Андрее, судьба которого складывалась трудной и горькой. Дмитрий Самсоныч, напротив, восторженно не отрывал глаз от библейского старца Авраама, готового ради веры и дела пожертвовать родным сыном.

Пелагея и Глафира постарались на славу, наготовили всего вдоволь: икры и балыки краснорыбные, сельдь-залом и белорыбица, мясо тушеное и языки говяжьи, даже икра кетовая, балык из палтуса, форель жареная и грибы моченые — диковины по тутошним местам и те были на столе. А уж сладостей напекли — Меланья с Аленой никогда таких печениев не то что не ели, а и не видели. Одним словом, гости были довольны встречей, а хозяева — впечатлением, которое они произвели.

Ляпаев сделал вид, что не заметил отсутствия Андрея, хотя и задумался: что бы значило?

Гостей усадили к столу. Отец Леонтий ликующе провозгласил:

— Возрадуемся, православные, и воздадим хвалу богу за то, что он в преддверии великого поста даровал нам масленую неделю, дабы мы, рабы его недостойные, насытили утробы свои скоромным и хмельным, набрались сил и терпения для шестинедельного воздержания от соблазнов земных. Аминь!

— Красиво говоришь, отец Леонтий. Паства, услышав такую речь, может подумать, что ты и впрямь способен на шестинедельное воздержание.

— Крамольные слова говоришь, Мамонт Андреич.

— Да простит господь и слова наши и действия. С праздником!