…Когда Крепкожилины проезжали мимо мужиков, толпящихся на льду, Андрей приметил Илью Лихачева и, поравнявшись с ним, ловко соскочил с саней, а Яков с женой свернул в улицу, к дому — не терпелось ему рассказать отцу о встрече на Ватажке и о приглашении Ляпаева.

— Как Тимофей? — спросил Андрей Илью, едва тот пожал протянутую руку.

— Кажись, полегчало. Только слаб пока, отлеживается больше.

— Хорошо, пусть отлеживается. Вечерком загляну. — Андрей хотел было уже идти домой, но что-то в Илье ему не понравилось: отводит глаза от него, на товарищей косится, будто бы стесняется при сельчанах с ним разговаривать. Да и мужики смолкли, едва он, спрыгнув с саней, подошел к ним.

Андрей попрощался с ловцами, отошел поодаль и, обернувшись, позвал:

— Илья, можно тебя…

Лихачев неохотно отделился от притихшей толпы.

— Пойдем, — предложил Андрей. Когда они вошли в улицу, спросил: — Что молчишь?

— А что говорить-то?

— Илья, мы с малых лет росли вместе. Это, по-моему, дает мне право ждать от тебя откровенности…

— Так-то оно так…

— В чем дело, Илья? — Андрей остановился и порывисто схватил его за руку. — Ты что-то скрываешь.

— Сложно это, Андрей. Тебе он отец, а мужики недовольны, возмущаются мужики.

— Значит… отец. Но ты же знаешь о моих отношениях с ним, они не изменились и… даже ухудшились. Я это чую. Но что же все-таки случилось?.

— Али не слыхал про пожар?

— Пожар? Где?

— Яшка да батя твой мазанку Максутову сожгли на Торбаевском, ноне уже на вашем, промысле…

— Да будет тебе! Заладил: промысел, промысел. Ты же знаешь, что я никакого отношения к нему не имею.

— А, хрен вас разберет. Одним словом, спалили они жилье, а охранщика Максута выгнали. И будто Дмитрий Самсоныч ногу ему покалечил. И бросили его. Очень просто замерз бы. Да ловцы маячненские проезжали и подобрали. Сейчас он в Маячном, Садрахман был, говорит, вывих исправил. Ниче, все обошлось. Но мужики ворчат.

— Спасибо, Илья. Для меня важно знать, что люди думают и о нас, и вообще… — Андрей пожал ему руку. — Впрочем, не прощаемся, вечером я загляну.

И пошел своей дорогой. Илья повернул было к Ватажке, но раздумал и тоже пошел домой.

Помнит Андрей себя шестилетним. Якову было тогда около десяти. Они играли во дворе с ягнятами: бегали за ними, ловили. Для маленького Андрея было самым приятным словить ягненка и, прижав к себе, гладить рукой его теплые, ласковые кудряшки. На этот раз Яков придумал что-то новое — привязал к шее ягненка пустые жестяные банки из-под монпансье. Когда выпущенный на волю ягненок подбежал к овцам, те кинулись от него врассыпную. И чем старательней бараненок догонял мать-ярочку, тем большая поднималась во дворе кутерьма: овцы плотным табунком метались из угла в угол, полугодовалый бычок, свечой задрав хвост, убегал от них, с перепуга замычала корова…

Андрейка не на шутку струсил, а Яшка, схватившись за живот, громко хохотал.

Кончилась вся эта Яшкина забава плохо. Наскочив на жердь, ярка сломала себе ногу, а отец жестоко отлупил старшего. Андрей видел из курятника, куда в страхе забился, как отец, схватив Яшку за волосы, пинал его под зад, потом нашарил рукой палку и бил его, пока тот не охрип.

Досталось и матери. Она голосила и бегала вокруг, пытаясь отнять сына. Но палка прошлась и по ней. Андрей дико закричал, бросился к отцу и впился зубами в руку, державшую Яшку за волосы.

Отец часто бил мать, больше всего ночами. Андрей с Яшкой просыпались от крика, испуганно жались на печи, чаще Яшка не выдерживал, бросался, чтоб защитить мать, а наутро у него то под глазом, то на скуле красовался синяк.

Отец мог за малый пустяк накричать на мать, оскорбить ее в присутствии детей. В те далекие годы Андрей никак не мог понять, почему отец ворчит и ругается, если мать подаст кусок нищенке. Мать жалеет попрошайку, а отец за жалость поносит ее.

Рос Андрей болезненным. Отец его щадил, больше за совместные проказы доставалось Якову. Но странное дело, Яков не озверел против отца, живет с ним в лад.

…В доме царила суматоха. Дмитрий Самсоныч, всегда немногословный и угрюмый, был сегодня неузнаваем. Благостное состояние, вызванное праздником, сменилось радостью от приглашения Ляпаева. Едва стемнело, он начал одеваться во все лучшее, что было у него: белую шелковую косоворотку, сюртук немецкого покроя с вырезом позади, купленный в магазине торгового дома братьев Тарасовых, что в Табачном ряду в Астрахани. После всего натянул новенькие, еще ненадеванные хромовые сапожки.

И тут обнаружилось, что Меланье не в чем идти в гости: не явишься же в застиранном домашнем платье. Меланья, сидя на скамейке, с тяжелыми морщинистыми руками под передником, виновато и немного растерянно выслушивала ворчанье мужа.

Выручила Алена.

— Мам, примерь-ка мою блузку да юбку.

И ростом и телом сноха со свекровью почти одинаковые, да и Меланья не щепетильна в одежде и перед зеркалом вертеться непривычна. Оттого все быстро уладилось.

И тут вошел Андрей.

Яков, завидя брательника, спросил нетерпеливо:

— Ты где же пропадаешь? Одевайся, да и…

— Я не пойду, — перебил его Андрей.

— Что еще за каприз? — насупился отец. Настроение его мигом испортилось.

— Для чего вы сожгли Максутову мазанку?

В горнице наступила тишина. Было слышно, как на стене тикают часы, а в задней, за печкой, свербит сверчок.

— Эт-та как же понять? — Дмитрий Самсоныч медленно поднялся и обернулся к меньшому. — Счас отчет дать али на бумаге все изложить?

— Я должен знать, что происходит в нашем доме, — твердо, стараясь унять внутреннюю дрожь и казаться спокойным, сказал Андрей.

Крепкожилины не привыкли к подобным разговорам, а потому на какое-то время растерялся даже Дмитрий Самсоныч.

— Еще что скажешь?

— Зачем выгнали больного человека? Мужики возмущаются..

— Плевать мне на них и на тебя тож…

— Отец… — Меланья умоляюще смотрела на мужа.

— Цыть! — выходя из себя, гаркнул старик. И Андрею: — Молоко ишшо на губах, чтоб отца уму-разуму поучать. Собирайся, сказано.

— Не пойду, — зло выкрикнул Андрей и вышел из горницы.

Прошла неделя, как Тимофей Балаш поселился в холостяцкой мазанке Ильи Лихачева, поселился нежданно-негаданно и для самого себя, и для хозяина бедного жилища. Так уж судьба распорядилась, что не сиделось в тот вечер Илье дома, ходил он к Макару, не застал его, зашел к Кумару и засиделся там допоздна. И опять судьбе было угодно, чтоб Илья вышел от Кумара и возвращался домой близко к полуночи, когда Тимофей, основательно проплутав по многочисленным протокам с накатанными санными путями к низовым следам, вконец обессилел, по собачьему бреху и редким огням отыскал-таки Синее Морцо, буквально дополз до крайнего жилья. Впадая в забытье, попытался достучаться, но ему не ответили, и он, не имея сил доползти до соседнего подворья, стучал и снова ждал, пока коварный сон не сморил его. Приятная теплота стала наполнять Тимофея, и он затих у калитки, подтянув колени к животу.

Илья, переборов страх, втащил закоченевшего незнакомца во дворик, стянул с него валенки, рукавицы и долго растирал ему ноги, руки, лицо. Затем перенес его в мазанку и зажег скудную пятилинейную лампу.

Раздеть бессознательного и бездвижного человека и уложить его на кровать — дело нелегкое. Но Илья был крепкого сложения и быстро справился с ним. Подумалось ему, что хорошо бы что-нибудь дать выпить пострадавшему против простуды, потому как ознобился он сильно и сам собой организм вряд ли справится с вошедшим внутрь холодом. Но ничего подходящего у Ильи не было. И тогда он решил натереть тело незнакомца бодягой, настоянной на керосине — испытанное средство от простудной рези в суставах. И как только он это сделал, на лбу незнакомца выступили крупные капли пота.

В ту ночь Илья заснул лишь под утро, да и то ненадолго. Бессонно ворочался на жестком сундуке, косился на нежданного чужака, думал: «Что это за человек явился в село? Откуда? И к добру ли?»