Завидовал Илья Якову: жена ему досталась золотая. В ребятах он не раз поглядывал на Алену, а однажды решился и намекнул про свое желание ее отцу. Но тот Илюшку Лихача всерьез не принял, ибо имел намерение куда выгоднее: породниться с Крепкожилиными. Дмитрий Самсоныч несколько опередил Илью и дал понять Аленкиному отцу, что хотел бы посватать ее за Якова. Потому-то старик, чтоб зазря не обижать работящего парня, отмолчался, будто и не слышал ничего. Илья обиделся конечно же. «Бедностью погнушался, старый хрен, — думал парень. — Сам-то не такой разве?»

Через год он женился на другой. На ватаге пришлую встретил. И зажили вроде бы неплохо, дом содержала в порядке — неплохую жинку бог дал. Но прошло малое время — умерла, не разродилась. Бог дал, бог взял.

И снова Илья один-одинешенек…

Так в раздумчивости дошел он до Макарова двора и столкнулся с Прасковьей. Она заламывала камыш в пучки.

— Сам-то дома?

— Вышел. Кажись, к Кумару.

Кумар жил по соседству. Большая семья в восемь душ селилась в просторном, разгороженном на две половины глинобитном доме. Таких жилищ в самом Маячном, кроме как у Кумара, не было. Только за бугром, в полуверсте от села, у кручи, ютилось два-три таких же жилища да с десяток землянок. Там жили казахи. В снежную зиму, когда над сугробами торчат одни лишь трубы, их селенье словно исчезает с лица земли. Только камышовые шиши, накошенные впрок, и выдают жилое место.

Жили казахи обособленно. В Маячное приходили лишь по необходимости: в лавке что купить, чаканную подстилку или зимбиль, плесть которые они были большие мастера, на муку обменять. Да и к ним редко кто наведывался из маячненцев.

Кумар поселился средь русских и был, в отличие от своих единоверных, общителен, разговорчив, да и справней их: имел лошадь, а это уже немало. Любил, когда в его жилище собирались мужики. В такие часы он, чтобы не мешали разговору, прогонял малышей, а иногда и и жену Магрипу на вторую половину. И вся мужская компания, лежа на кошме, дымила самокрутками и неторопливо вела беседы.

Илья с трудом протиснулся в низкую дверь и в первый миг ничего не мог рассмотреть внутри. Из плоского большого котла к почерневшему потолку валил пар, растекался по всему жилью, наполняя его светящимся серебристым туманом. На корточках у печки, мешая кочергой тлеющие кизяки, сидела маленькая, высохшая Магрипа, жена Кумара. Хозяин, едва появился Илья, засуетился, подскочил к гостю, помог раздеться, усадил иа свое место, а сам подвинулся к краю, ближе к Магрипе. Вошедший за руку поздоровался с хозяином и Макаром, кивнул хозяйке.

Макар, по всей видимости, рассказывал что-то занятное, потому как, едва закончились обычные и немногие слова, которые говорятся при встречах мужиков, Кумар выказал нетерпение:

— Калякай, Макар, — а сам протянул Илье кисет: — Кури мала-мал. Арака жок, бешбармака тоже нет, чайка много гонял, курсак[1] болит. Давай, давай, Макарка. — Кумар почти не коверкает слова, говорит, за малым исключением, хорошо. Но любит мешать русские слова с своими, казахскими. Ловцы к этому свычны и разумеют, что к чему.

Макар, разжигая любопытство, глубоко затянулся несколько раз, сунул окурок в угол.

— Собрались, значит, и жалобятся промеж себя на свою собачью жисть. Дескать, нам, собакам, невтерпеж так в дальнейшем. И голодно, и холодно. Туго, стало быть. Жисть собачья ни на что не стала похожа: ночью брехать, днем кусок искать. Да-а… Покумекали промеж себя и решили к богу своего человека, собаку, значит, послать. Чтоб господь заступился за них. Выбрали, кому иттить. А маленькая собачонка, плюгавенькая самая, говорит: «Не допустят ангелы нашего посла к господу богу». — «Как не допустят, почему не допустят, разве мы не твари господни?» Галдеж по всем правилам подняли. «А потому, — отвечает, — не позволяет, псиной разит от нас на версту». Убедил, стало быть. Задумались. И догадались дикалону купить. Облили посла и отослали. С тем он и пропал. Ждут-пождут — нет. А отправляли когда, строго-настрого предупредили, чтоб не возвращался, покуда не найдет бога.

— Не нашел, видать, — высказал догадку Илья.

— Может, и совсем не найдет? — отозвался Кумар.

— У, шайтан, — сердито проворчала Магрипа и что-то зашептала про себя одними губами.

— А дальше? — поинтересовался Кумар.

— Дальше? — Макар беспомощно оглянулся. — Рыщут по сю пору да посла вынюхивают: не вернулся ли.

Посмеялись. Помолчали.

— Она не только у собаки, у человека тоже жисть собачья, — сказал Макар. — Ни одежонки, ни сбруи настоящей.

— Не у всех.

— Знамо дело. Ляпаев да Крепкожилины, к примеру, голышом не ходят.

— Яшка с отцом Торбаев промысел, говорят, прибрали к рукам.

— Обмануть-то они горазды. Резеп хорош, а те еще хлеще будут.

— Слыхал я, будто Андрей ихний едет.

— С начальством, бают, не поладил.

Помаленьку зашел разговор о предстоящей путине.

— К Ляпаеву пойдешь? — поинтересовался Кумар.

— Отходился, будя, — Илья сказал резко, словно отрубил.

— Хоша ты и отказываешься, а иттить некуда, — резонно сказал Макар.

— Посмотрим.

— А ты, Макар?

— В реках остаюсь. Прасковьин братуха из города подсобил — сети прислал. Еще обещал. — И стал собираться. — Заждались, поди, дома-то… Засиделся…

Поднялся и Илья. Кумар, провожая мужиков, заметил:

— Завтра сетки в сугробе не найдешь. Шайтан-зима… Все заметает.

Было далеко за полночь. Моряна сбивала с ног. Тревожно лаяли собаки. Густым басом выделялся ляпаевский волкодав. Из-за реки донеслось разноголосое завывание волчьей стаи, отчего собаки забрехали еще пуще.

Ежась от колючего ветра, Илья затрусил к мазанке. У калитки он споткнулся и еле устоял на ногах. Что-то темное и длинное, слегка запорошенное снегом, лежало поперек входа. Илья потрогал ногой — тяжелое, не сдвинуть. Ощупал рукой и в страхе отшатнулся: на земле лежал человек.

Непослушными руками Илья зажег спичку — ее сразу же задуло, но ловец успел разглядеть незнакомое бородатое лицо.

Недолгая удача в делах Крепкожилиных сменилась устойчивым невезением. Так считал глава семьи Дмитрий Самсонович, да и Яков был того же мнения. Старик даже засомневался в успехе всего задуманного и уже начатого предприятия, подумал — то ли рука у него тяжелая, то ли Яшка неудатный, но виду не подавал и в сомнения свои никого не посвящал.

А началось все с того же промысла. Приехал Торбай, оформили купчую в волостном управлении, Дмитрия Самсоныч на радостях выставил магарыч — четверть водки.

Когда хмель ударил в голову, закуражился старик, заважничал. Захотелось вдруг на промысле еще раз побывать, по плоту пройтись, выхода посмотреть — одним словом, окинуть приобретение хозяйским глазом.

Торбай к тому времени, смекнув, что пьянка к добру не приведет, смылся домой в Алгару, а отец и сын Крепкожилины запрягли Пегаша, повскакали в сани и менее чем через час были на промысле.

Охранщик Максут, или, как его Торбай называл, Кзыл-клак, уже был наслышан про торги, а потому, едва Крепкожилины остановили сани у конторки, выкатился из камышовой мазанки и услужливо уставился на новых хозяев.

Дмитрий Самсонович, не замечая мелко семенящего позади охранщика, ходил по плоту, осматривал строения, чаны, конторку, хотя всего только утром, принимая хозяйство у Торбая, дотошно и придирчиво заглядывал в каждую дыру, щупал каждый гвоздь, каждую доску.

Насладившись таким образом богатством своим, он уже собирался уехать, да, словно вспомнив что-то важное, подозвал казаха и сказал:

— Ты, слышь-ка, того… Перебирайся отсель. Дом где твой?

— Тут дом, — Максут мотанул головой на покосившуюся мазанку.

— Семья где? — переспросил Крепкожилин.

— Семья нет, дом нет.

— Знакомые-то хоть есть?

— Знакомые есть, есть знаком…

— Вот и перебирайся. Завтра чтоб уезжая.

— Куда моя поедет, казяин? Моя тут живет.