Но Крепкожилины не слушали его. Яков стегнул Пегаша вожжами и уже с реки пригрозил:

— Чтоб и духу твоего не было.

Назавтра они снова поехали на промысел, чтоб уже на трезвую голову решить, что необходимо отремонтировать к предстоящей путине, какие материалы завезти. Работа по ремонту предстояла черновая, где не надобны особые знания и умения, а лишь труд и сила. Потому-то Крепкожилины порешили обойтись без плотников.

— Тять, вместо этого красноухого кого-то взять надо, а?

— Перебьемся, — отрезал старик и пояснил: — Поочередно будем жить в конторке. А удачливо сработаем путину, тут же, в Маячном, и присмотрим тебе дом.

Яков поначалу было скис: жить одному вдали от Алены не большая радость, но намерение отца отделить его успокоило и даже обрадовало.

— А мазанку спалить надо, — порешил Дмитрий Самсоныч. — Ни лесу там, ни иного че, камыш да глина, а заразы хоть отбавляй.

В хорошем настроении они подкатили к промыслу, но тут увидели легкий дымок над мазанкой.

— Вот нехристь поганая, — осерчал старик Крепкожилин.

— Счас мы его вытурим, — Яков легко соскочил с саней и, на бегу подняв с земли кол, хряснул им по единственному окну. Зазвенели стекла, испуганно вскрикнул Максут и тут же выбежал из мазанки.

— Зачем так, казяин? Моя куда пойдет? — обезображенное лицо его было словно восковое, потрескавшиеся губы мелко-мелко дрожали. Он подбежал к старшему Крепкожилину, трясущимися руками схватил его за рукав полушубка. — Моя пропал будет, казяин…

— Отойди! — озверело крикнул Крепкожилин, тряхнул рукой, и охранщик, тихо ойкнув, повалился на сугроб. — Яшка, в конторе бутыль с керосином стоит. Ташши!

Все произошло в считанные минуты. Ветхое жилище враз охватило огнем: весело плясали живые лоскуты пламени, трещал иссохшийся камыш. Шипя, оседал возле мазанки снег. Так и не поднявшись, сидя в сугробе, тихо скулил Максут-охранщик, размазывая редкие слезы по лицу. Слезы растекались по желобкам-морщинам, отчего изношенное лицо светилось лучиками, расходящимися от глаз.

А новоиспеченные хозяева, глухие к горю одинокого, больного человека, были заняты своим: обмеряли, подсчитывали, прикидывали… Они так и уехали домой, не сказав Максуту ни слова, оставили его в том же положении. И не знали они, что, падая, он вывихнул ногу, что не мог встать без помощи других и непременно бы замерз, если бы случайно не проезжали под вечер мимо промысла маячненские ловцы. Они, дивясь жестокости Крепкожилиных, подобрали человека и тем спасли его.

В тот же день Дмитрий Самсоныч прослышал, что Золотую яму арендовал Ляпаев, и очень горевал и гневался на себя за то, что не сумел упредить соперника, не прибрал уловистый водоем в свои руки, и что вот теперь этот кусок пирога достался не ему.

А тут — Андрей возвратился. После письма старик надеялся, что сын одумается и останется в городе. А он явился — не запылился. Все одно к одному.

Андрей знал, что его возвращение не обрадует отца. Яков внешне обрадовался, стиснул руку, хлопнул другой по плечу, улыбнулся. Но и в его глазах Андрей уловил настороженность: что, мол, сулит мне твой, брательник, приезд? И лишь мать и Алена искренне порадовались ему. Мать захлопотала у печи, готовя на стол, поминутно подходила к нему, заглядывала в глаза, спрашивала, как доехал, с кем, не замерз ли. А сноха Алена, едва Андрей сбросил с себя все нахолодавшее, достала с печи теплые шерстяные носки, обняла его.

За ужином отец насупленно молчал. Ели жирный борщ, жареху из сазанины, пили водку, но встреча не походила на встречу. И дошло до того, что Меланья не вынесла тягостного молчания, зашмыгала носом и вышла в боковушку, будто за какой-то надобностью.

В это самое время постучали в дверь, и за порогом выросла могучая фигура Ильи Лихачева. Он присутулился предусмотрительно, шагнул через проем в избу, но не рассчитал, распрямился раньше, чем положено, и проелозил плечами и шеей о дверную притолоку. Эта промашка несколько обескуражила Илью, он смутился, и, позабыв поздороваться, стащил шапку, и, тиская ее в кулаке, сказал:

— Тако, значит, дело, Андрей. Человек болеет!

— Кто? — спросил Андрей, поднимаясь из-за стола.

— А шут его знает. Вчера у ворот подобрал, а не то окоченел бы. Простудился, видать. Бредит.

— Началось! — ехидно подал голос старик.

Андрей метнул в отца колкий взгляд, но слова его были не ему, а Илье:

— Обожди, я сейчас. Соберу, что надо.

Масленица ворвалась в Синее Морцо бешеной тройкой ляпаевских буланых, откормленных для праздничного выезда и выдержанных на отстое; кони грызли удила, запрокинув головы и роняя пену, мчались по улицам села. На облучке саней, крытых голубым бархатом, загребая снег подшитыми валенками, сидел и правил лошадьми одноглазый Кисим, ляпаевский работник, исполняющий обязанности и конюха, и дворника, и сторожа, и посыльного.

Сам хозяин в новой дубленке, отороченной коричневым каракулем, развалился на заднем сиденье. Рядом с ним — Пелагея, возбужденная быстрой ездой и морозным утром. Напротив них, на откидном сиденье, Глафира. Ее трудно узнать: вся в новом — от черных тугих чесанок до серой пуховой оренбургской шали, в бордовом плюшевом пальто, меховых расшитых рукавицах — все, что осталось от Лукерьи, Мамонт Андреич отдал ей, как только Глафира приехала из города. Никогда не видевшая столь разудалого празднования, она смотрела широко распахнутыми глазами, удивлялась всему, безудержно смеялась.

Мимо проносились одноконные сани, битком набитые парнями и девчатами, то тут, то там взрывался смех, переходил на визг. В гривах лошадей, у поддужных колокольчиков трепыхали яркие ленты. Вся эта пестрота звуков и красок некоторое время металась по улицам, а потом переместилась к реке, на лед.

Ляпаев, возбужденный и радостный не менее, чем Пелагея и Глафира, запускал мохнатую руку в мешок с яствами у ног и, когда встречались ребятишки, метал в них полные горсти пряников, леденцов и конфет в радужных обертках.

Толпа пацанов за санями росла. Из домов выбегали кто во что успевал нарядиться: в латалых-перелатаных полушубках, телогрейках, в ушанках, кепках, а то и просто без них.

Завидев заветную тройку, Николка, старший Макара Волокуши, сунул босые ноги в ботинки и вместе со всей ватагой устремился за санями. Бежать долго не пришлось. Крупная и щедрая рука хозяина тройки веером сыпанула яства обочь дороги, и в тот же миг мальчишьё с гиком накинулось на праздничные гостинцы, навалились друг на друга, стараясь достать больше, упредить товарища, ставшего на какое-то время ярым соперником.

Николке посчастливилось. Когда он упал в снег, где пестрела заветная добыча, на него ястребами налетели ребятишки. Николка еле вылез из-под кучи тел и тут увидел, как Ляпаев метнул еще горсть сластей. Соперники кряхтели в сторонке, а Николка в один миг набрал с десяток конфет.

— Ты где это вывозился, — сурово встретила его мать. — Ишь, рубаха в крови.

— Упал я…

Мать сочно шлепнула его костлявой ладонью по лбу — на том все и кончилось. Николку окружили меньшие братья — Васятка и Митька. Начался дележ.

Макар, сидя, у окна, чинил сети, наблюдал за сыновьями. Он видел, как Николка метнулся на улицу, видел свалку в снегу и теперь радовался, что старший оделяет меньших.

— Эх, жизня. Ребятенкам конфетка в диковинку. Закурив, он снова принялся за чинку сетей, тех самых, которые штормовой ночью приволок на себе домой. Каждый раз, как только из потайного ящика доставал сети, они будто жгли ему руки, а глаза опасливо косились на дверь и окна. И не было в душе ни спокойствия, ни удовольствия от работы, от близкой путины. Чужое, оно и есть чужое, хотя, коли разобраться, свое возвращал. Крепкожилины сами виноваты. В прошлом году, перед самым ле́деньем, по реке уже шуга сплывала, Макар, обнаружив в култуке лежбище сазанов, обтянул косяк сетями, шугнул и начал выбирать улов, как откуда ии возьмись явились Яшка с отцом, отобрали и сети и сазанов. А Яков и по шее огрел: