Тимофей в ожидании, когда ему подадут, осмотрелся. За соседним столом сидели двое: здоровенный молодой казах и рыжебородый низкорослый крепыш лет тридцати. На столе две пустые бутылки, в руках — граненые стаканы с водкой. Оба собеседника изрядно выпивши.

— Мужик ты что надо, Амир, — мычал рыжебородый. — Карсак, а хороший. Люблю я тебя. — И полез целоваться.

— Карсак — не человек? Такой же голова, такой же рука-нога… Только язык другой и глаз узкий. Ты, Петряй, много арака ашал, аул пора ехать.

Рядом, за другим столом, — щупленький старичок философствовал:

— Каспицкая рыба, слыхал я от калмыков, самая что ни на есть первущая. Ни гличанин, ни япошка не имеют таку, как наша.

— Ни-ни, — соглашались с ним.

— Кишка, стало быть, тонка.

— Морюшко наше не зря золотым дном окрестили…

Его перебил по-женски высокий голос:

Появилась полная девка с покатыми и узкими плечами, чуть раскосая, с чересчур курносым носом. Она поставила перед Балашом дымящиеся щи и рыбу. И едва отошла, подбежал хозяин с графинчиком.

— Дочь? — спросил Тимофей, кивнув на девку.

— Сирота. Приютил ее. Пропала бы иначе.

— А ты-то женат?

— Овдовел. Не везет мне, милай, с женами. Троих пережил. Не держатся…

«Потому и приютил», — подумал Балаш. Спросил:

— Рыбаки как? Заработки есть?

— Зимой туговато. А весной… Весна, у нас говорят, прибытком красна.

— А народ?

— Удалой, скажу тебе, народец. Особливо синеморские. Село такое есть — Синее Морцо — ниже по протоке, верст пятнадцать отсюдова к морю. Беда народ: в дырявой посудине на семисаженную глубь бегают. Отчаянно живут. Оттого и сухопайщиков там много.

— Кого? — не понял Балаш.

— Разорившихся. Море не шуткует. Останется человек ни с чем, идет внайм, за пятую долю…

Балаш запоминал все слышанное. Когда основательно подкрепился, собрался уходить. Расплачиваясь с хозяином харчевни, переспросил:

— Как в Синее Морцо попасть?

— На ночь глядя куда же ты? — искренне удивился тот.

— Легкий я на ноги. Благодарствую за привет и слова бодрые. Будешь коли в Морце этом самом… заходи. Спроси Тимофея Балаша.

— Да ты разве тамошний?

Балаш подумал и ответил твердо:

— Так и спроси: где, мол, Тимофей Балаш живет?

Вышел на морозный воздух, спустился на лед, отыскал санный след и зашагал вниз по протоке.

— Должны знать, — вслух рассуждал он. — Будут знать!

…Раздувался ветер. Небо заволакивало по-зимнему тяжелыми серыми тучами.

На дворе конец февраля, до путины весенней надо еще ждать да ждать. Лед в нынешнюю зиму нарос по колено, распалится не скоро. И все же рыбаки загодя до теплых ветров и чистой воды в свободные дни готовятся к весне: латают видавшие виды суденышки, приводят в порядок сети. А те, кто внайм подаются, уже сейчас сбиваются в небольшие артели, сговариваются, на каких условиях и от кого выходить на путину. Условия, впрочем, у всех одни: заработал рубль — двугривенный твой. Больше никто не даст, жмутся — просить и уговаривать бесполезно. На что уж Илья Лихачев, или, как называют его в селе, Лихач, крупный мужик, жилистый, золотой, можно сказать, работник, и ему ни копейки не накинут.

В прошлом году ходил он договариваться к Ляпаеву. Мамонт Андреевич принял его вроде бы радушно: в дом провел. Илья прежде никогда не был у Ляпаева и потому очень удивился множеству деревянных филенчатых дверей, наполовину забранных цветными и ажурными стеклами, ярким рисунчатым шпалерам, разным во всех комнатах.

Его допустили лишь в заднюю, но сквозь приоткрытые двери он все же кое-что успел заметить. Поразила обстановка. Пока Мамонт Андреевич сбрасывал с себя полушубок и стряхивал снег с белых валенок, Илья успел осмотреть горницу. Посреди стоял овальный раздвижной стол на трех точеных ножках, сходящихся книзу, словно ветви дерева в единый ствол. В простенках — комод красного дерева, высокая горка, полная золоченой посуды, картины в массивных резных рамках.

Да и тут, в задней, служащей столовой, убранство было не хуже. Самым же приметным для Ильи была огромного размера, метр на метр, икона с изображением полувоенного на коне и с копьем в руке.

— Дмитрий Салунский, — пояснил Ляпаев, приметив любопытство мужика. — Не слышал? А этот, рядом, Никола-чудотворец, спаситель наш, рыбацкий.

— Этого знаю.

— Ну, так с чем пожаловал? — спросил Ляпаев.

— Насчет весны.

— Возьму. Нужен на стойку человек.

— Так я хотел насчет оплаты.

— Как и всем, что тут договариваться?

— Маловато, Мамонт Андреич. Разве сравнить меня с другими.

— Ни сбруи у тебя, ни лодки. Выходит, пустое ты место без меня. Несчастье какое — ты прыг с лодки и пошел, а я мошной за все отвечай, снова добро наживай. Не обессудь. Все вы одинаковы для меня.

Деваться некуда, согласился Илья. Только осенью все обернулось иначе. Стояли в чернях на якоре. Ночью ударил мороз, лед поплыл. Сети унесло в открытое море, а реюшку срезало.

Илья вместе с двумя другими рыбаками чуть жив остался — выбирался еле-еле, где по хрусткому льду, где вброд по мелякам в ледовой воде. Всю зиму провалялся — крепко застудился. А Ляпаев при расчете удержал-таки половину заработанного — за сбрую и лодку, мол. Человек околеет — бровью не поведет. Главное для него — добро.

Дело-то прошлое. К концу зимы едва оклемался Илья, и прежняя заботушка — как весну встречать — овладела им. После того случая он и слышать не хотел про Ляпаева. Но куда прислониться — ума не мог приложить. Можно, конечно же, на промысел рабочим наняться. Только редко кто из ловцов идет на это: по уши в тузлуке возиться да вшей кормить в казармах трехъярусных — не рыбацкое занятие. На промыслах все больше люд пришлый, с верхов — хохлы, казахи да татары. Они морюшко не видели, шест в руках не держали — самое им место на промыслах, тачки катать да носилки нянчить. По грехам и муки.

Были сумерки. Запорошенные окна скупо процеживали скудный свет. В полутьме оставаться одному в мазанке Илье было невтерпеж, и он, сам не решив еще, куда пойдет, засобирался. Уже выйдя из калитки, подумал: «Схожу-ка к Макару. Может, что сообща придумаем. Артелью любая работа легче…»

Шагал вдоль улицы неспешно, руки в карманах стегашей. Любой забор ему по грудь, дворы — как на ладони: кто что делает — все на виду.

Поравнялся с крепкожилинским подворьем. Дмитрий Самсоныч и Яков что-то мастерили под навесом — и мороз им не помеха.

Сумерки быстро сгущались. С моря по свинцово-серому небу плыли рваные тучи. Они заволакивали небо, обещая снег. Буро-землистые мазанки размытыми пятнами темнели в ночи. Среди них дом Ляпаева громадиной возвышался на берегу протоки. Даже в темноте играли рисунком резной фронтон, оконные наличники и широкие двустворчатые ворота. В глубине двора — амбары с ловецким хозяйством. Двери настежь растворены. В скудном свете фонарей — тюки ставных сетей, круги хребтины, ящики… Илья остановился в нерешительности: может, опять к Ляпаеву наняться? Но тут же отогнал от себя эту мысль. Хватит!

И оттого, что так твердо приказал себе, Илья даже понравился самому. Нет — и баста! И ничего Ляпаев с ним не поделает. Вот бы всем договориться, и остался бы один с богатством своим. Прибавил бы — никуда не делся.

Но тут радость омрачилась: не сельчан, так со стороны наберет работников. Были бы деньги, а руки отыщутся. С верхов явятся — каждовесно толпами народ валит, рыскает по низовым селам.

Вместе с темнотой давнул с моря тугой ветер, завьюжило.

Испуганно оглядываясь на Илью, видимо не признав его, сторонкой, с полными ведрами, прошла с реки Алена, жена Якова Крепкожилина.

— Добрый вечер, — поприветствовал ее Илья. Но снежная круговерть отнесла его слова, и женщина не расслышала ничего, потрусила дальше, к своему дому.