— Прежде у Мамонта Андреича не бывали? Что-то не примечал я вас.
— Не доводилось.
— Как же одна живете? Город… что паровая молотилка. Измолотит.
— Живу как и все.
— И чем занимаетесь, ежели не секрет?
— По-разному, — неопределенно и неохотно отозвалась Глафира. Ей начал надоедать этот мордастый, с нагловатыми глазами, мужичок. Поначалу она смущалась каждого его вопроса, но потом освоилась, и ей даже нравилось, отвечая ему, говорить общие слова, из которых он ровным счетом ничего не смог бы понять.
Их разговор был неожиданно прерван. Лошадь всхрапнула и настороженно запрядала ушами. Резеп привстал на колени и увидел впереди одинокого человека. Он стоял обочь дороги и взмахом руки просил остановиться.
Резеп натянул вожжи.
— Добрый путь вам, — поприветствовал заснеженный человек.
— Ты только ради того и остановил? — сердито отозвался Резеп.
— Возьми, коль по пути. Я заплачу.
— Тяжело лошадям.
— Вам жалко лошадь, а человека нет? — тихо, чтобы слышал только Резеп, съязвила Глафира, оглядывая невысокого молодого пешехода.
— Мне бы лишь до Шубино, а до Синего Морца я как-нибудь.
— А ты чей будешь-то?
— Крепкожилин.
— Младший сынок? — оживился Резеп. — А ну, прыгай в сани.
— А ты… никак, Резеп? Не признал враз-то.
— Он самый. Ну, подвезло тебе, братец.
— А это кто же? — Андрей пристально всмотрелся в Глафирино лицо, но не признал.
— Мамонта Андреича сродственнаца, — пояснил Резеп, — городская. В Морцо гостить едет. А ты надолго?
— Посмотрю, — неопределенно отозвался Андрей. — Работенка найдется — останусь. Надоело в городе-то…
— Оно конешно. Не угол родной. Дома — и солома съедома. Давненько ты не появлялся в селе.
— Давно, — согласился Андрей. — Что нового там?
— Илюшка Лихач бабу на крещенье схоронил. Земля будто чугунная. Еле могилку сладили.
— Болела?
— Тяжелая была, ну и не разродилась. Так-то вот. — Резеп поторопил лошадь, помолчал и, вспомнив разговор с Яковом, братом Андрея, сказал: — Батя твой Торбаев промысел купил.
— Промысел? — Андрей не поверил услышанному.
— Ну! В люди выходит. — И трудно было понять, что было в голосе Резепа — уважение к ним, Крепкожилиным, или же насмешка.
То, что сообщил Резеп, было неприятно Андрею. Еще в те далекие годы, когда он не уезжал из Синего Морца, ему не то душе было скопидомство родителя. Работуха-мать, бывало, ургучила целыми днями в хозяйстве, а путного платья у нее не было — все до копейки откладывали, чтоб купить сети, бударки, снаряжение. А теперь, выходит, промысел приобрели. И Якова, знать, не выделили, а тому так хочется жить своим домом. Брательник весь в отца. Тоже копить будет. Пущай бы и жил отдельно, а то, чего доброго, не поделят нажитое, передерутся…
И вновь забеспокоился Андрей: как все в доме сложится с его приездом?
Так и ехали они втроем долгим зимним путем, то молчали, то перебрасывались словами, вели разговоры про общих знакомых из Синего Морца. Говорил больше Резеп. У него все было более или менее ясно. Андрей и Глафира помалкивали. Они начинали новую жизнь и плохо представляли, как она сложится. Лишь изредка Глафира бросала короткие взгляды на случайного попутчика.
Он нравился ей.
3
Посередке заснеженной улицы волостного села Шубино, переговариваясь вполголоса и осматриваясь по сторонам, двигалась небольшая толпа, человек десять мужиков. По пестроте одежды в них сразу угадывались люди нездешние, пришлые. На одних дубленые полушубки — иные в новых, другие в залатанных. Некоторые одеты в ватные фуфайки. А на одном — серый, в клетку, длиннополый бешмет с воротником на собачьем меху. На ногах мягкие, домашнего изготовления валенки, стоптанные за долгую дорогу.
У волостной управы мужики остановились. При виде богатого дома с резным фронтоном и высоким, пестро выкрашенным нарядным крыльцом они в нерешительности помялись. Но нашлись похрабрей, поднялись по крутым ступенькам, тронули дверь, но тут же попятились назад.
В дверях показался старик с голиком в руке и ведром — в другой. Он был высок, худощав. Но самым примечательным у него была борода — доской до самого пояса — и седые усы, густые, желтые от курева и вислые, как осенний, побитый морозами голенастый белотрав.
Старик сверху вниз пренебрежительно осмотрел толпу, грубо спросил:
— Куда прете?
— К уряднику бы нам…
— Кто такие? — не ответив мужикам, вновь переспросил бородач.
— Да по-разному мы… С верхов больше…
— Внайм… — начал было человек в бешмете…
— Так бы и говорили, — перебил старик. — Рань этакую приперли. Добрые люди ближе к оттепели приходят.
— Урядника бы видеть. Чать, ведомо ему, где руки потребны.
— Какой по зиме найм? Аль ополоумели? А их благородия нет.
— Это как же?
— А вота так. Завтра с утра, — старик нагнулся, сметая с пола сор. — Не мешкайтесь, пошли, пошли отсюда. Ежели всякие будут здесь топчись… Айда с крыльца.
Мужики загалдели недовольно:
— Хрен старый…
— Язык не тем концом подвешен, слова доброго нет.
— Дьявол волосатый, не подумал, куда теперя нам.
— Под забором ждать-то? — взвизгнул человек в бешмете и крепко выругался.
…Среди этой оборванной, измотанной длинной зимней дорогой толпы, шедшей с верховьев Волги на заработки к рыбникам, был и Тимофей Балаш. Он выгодно отличался от остальных: и одежонка справней, и на ногах теплей, а главное, на вид мужик деловой — спокойный, рассудительный. Лишнего слова никто от него в пути не слышал. А коли уж скажет — умно, просто, к делу.
За длинную дорогу мужики свыклись с ним. Кто хоть раз испытал трудности и тяготы долгого пути, тот понимает, насколько нужен умный советчик, бывалый человек. Таким и был Тимофей.
И на этот раз, рассерчав на старика из управы, мужики хотели спросить у Балаша, как быть дальше. То ли урядника обождать, то ли на промысел ближний подаваться, или лучше здесь, в волости, к именитым рыбникам внайм идти. Глядь, а Тимофея-то и нет. И не приметил никто, куда подевался он. Кажется, только что терся в толпе, а уж нет.
— Увертлив, черт.
— Без шума ушел. Чисто…
— С хитринкой Тимофей-то, подико-от.
…Тимофей Балаш тем временем шел по берегу протоки, вдоль бесконечного ряда тесовых изб, глазеющих на речку темными пятнами окон. Между домами и берегом тянулись мелкие ларьки, торговые палатки, склады с лесом, пенькой, смолой и прочим ходовым накануне весенней путины товаром. На льду стояло множество санных подвод — рыбаки с низовых сел приехали, кто за лесом, кто за гвоздями, кто за ловецкой сбруей.
Тимофей потолкался в шумной торговой толпе, походил вдоль ларьков и палаток, надышался терпким смолистым воздухом. Увидев мальчишку лет десяти — двенадцати, поманил к себе:
— Поди-ка сюда.
Посиневший от холода белобровый мальчуган в подшитых отцовских валенках недоверчиво покосился на незнакомца.
— Да ты не боись. Не кусачий я. Скажи-ка лучше, где тут харчевня или кабак какой?
Идти пришлось долго. «Волость, — думал про себя Балаш, — а растянулась — ни конца ни края. Иной уезд меньше. Крепко отстроились».
Кончился торговый ряд. Ниже, вдоль берега, на клетках стояли поднятые из воды морские реюшки и стойки да мелкая речная посуда. Среди этой разномастной рыбацкой флотилии глыбой возвышался буксирный колесный пароходик. Корпус деревянный. Осмолка местами стерлась, обнажив светло-серые ссадины старых досок. Измочаленные плицы колес застыли в недвижности, палубу запорошил снег.
…Харчевня гудела потревоженным ульем. Едва Тимофей перешагнул через порог ее, в нос ударил тяжелый запах табачного дыма, водки, жареного мяса и рыбы. Балаш с трудом отыскал свободный столик, присел. К нему подбежал хозяин заведения. Он был чрезмерно толст, но удивительно суетлив и словоохотлив.
— Закусить? Это мы мигом. Располагайтесь. Пива или белой? Сию минутку. Глашка, — закричал он, наполовину скрывшись в дверях, — живо судака заливного да борща. — А сам метнулся за стойку, на которой стояла целая батарея всевозможных бутылок.