— Тоже дело. И вообще… Не спеши, осмотрись.

Андрей промолчал. Он думал о том, как же сложится теперь его жизнь. Все было привычно. С таким трудом сумел он познакомиться с нужными людьми, наладить связь, войти в доверие. И вот теперь, когда он почувствовал себя полезным и нужным человеком, приходится все бросать и уезжать в Синее Морцо, откуда уехал девять лет тому назад. Попробовал было возразить — не стали даже слушать.

— Это задание партии, — твердо сказал тогда Петр. — А партия в данный момент считает очень важным работу в деревне. Нам надо, чтоб и ловцы в деревне, и рабочие города жили одними мыслями, в одно время сжимали кулаки.

Андрей понимал всю важность поручения. Он сам читал письмо большевистского Восточного бюро к местным комитетам РСДРП Поволжья и Урала, где черным по белому было рекомендовано крестьянское движение сделать «политически сознательным, вывести его из того стихийного состояния, в котором оно находится теперь, и направить в русло ясно осознанных политических и экономических запросов…».

И все же возвращаться в Синее Морцо, к отцу, с которым они не понимали друг друга, Андрею не хотелось. Он попросился в другую волость, но с ним опять не согласились.

— В Синее Морцо, — сказали ему, — твое возвращение не вызовет никаких подозрений, да и людей ты знаешь там хорошо. А это много.

Вот тогда-то и написал Андрей домой о скором своем возвращении.

С Петром Андрей впервые встретился в мае прошлого года. В летнем театре «Аркадия» в день очередной годовщины коронации Николая II местное начальство вкупе с богачами организовали спектакль. Царю в это лето, как никогда, было трудно. Россия вздыбилась, вышла из повиновения. Вот и задумали власти хотя бы этим спектаклем выказать верноподданнические чувства «простонародья».

Что тогда было! Едва заиграл оркестр и хор запел «Боже, царя храни», с верхних ярусов засвистели, закричали:

— Долой царя-убийцу!

И — дождь листовок.

Несколько человек полиция все же схватила. И Андрею бы несдобровать, да Петр, с которым его познакомили накануне в конспиративной квартире на Косе, знал в театре и саду все ходы и щели.

…Вышли на берег Болды. Слева, за Болдинским островом, голубел в снегах широкий волжский плес. Вдоль берега протоки разномастные, вмерзшие в лед суда: морские приемки, сухогрузные барки, живорыбные садки, утлые рыбачьи плоскодонки.

Спустились на лед.

— Ну, довольно, — Андрей остановился. — И так далеко проводил.

— Запомни: связь только через Машу. Она твоя зазнобушка, и письма твои к ней — самое обычное дело. Будь осторожен. Товарищи желают тебе удачи.

— Спасибо, — Андрей стиснул тугую ладонь Петра и торопливо зашагал по льду вниз по реке.

Резеп, кутая меховой полостью ноги Мамонту Андреевичу, посетовал:

— Все один да один. Ухайдакают — и концов не сыщешь.

— Раскаркался…

— Не каркаю, упаси бог. Жалеючи я.

— Жалеют убогого.

— Боязно. Неблизкая дорога…

— Господь побережет. Ты вот что, не мешкайся тут да заверни за Глафирой…

— Все будет исполнено наилучшим образом, Мамонт Андреич, счастливого пути. Вечером, бог даст, свидимся.

— Коней-то не особенно поторапливай. Сани гружены, да и путь неблизкий, снег к тому же. Лучше заночуй где.

Легкие крытые сани стремительно скатились с откоса, а Резеп направился к обозу, который стоял неподалеку готовым в путь: сани были загружены ловецкой сбруей и судовым оборудованием, лошади после трехдневного покоя и сытного корма нетерпеливо переминались, хрумкая сухим, искрящимся в первых лучах солнца снегом. Резеп обошел все подводы, придирчиво осмотрел, хорошо ли увязаны возы.

Когда обоз спустился на волжский лед, плотовой свободно вздохнул и, вскочив на застланные сеном открытые сани, пустил лошадь рысью по прибрежной улице — на Грязную, за Глафирой.

С той самой минуты, когда Глафира уяснила, кем ей доводится богатый рыботорговец, с которым она провела ночь, успокоение не приходило к ней. Чувство стыда и гадливости, всякий раз не оставлявшее ее после таких вот знакомств и распутных ночей, на этот раз было особенно острым и непроходящим. Промаявшись до вечера, она сбегала в ближайшую лавку, купила водки и немного съестного — перекусить. Выпила полстакана жгучей влаги, пожевала поджаренную хлебную корочку.

После водки мысли о случившемся вновь завладели ею, и тогда Глафира выпила еще. И все, что она потом решала и делала, было плодом нетрезвого ума. Ибо в трезвости да без практичности и жизненной многоопытности вряд ли нашла бы она столь верное решение — ехать в Синее Морцо. Поначалу ею завладела злость на покойную тетку Лукерью и на Ляпаева — сытого, красиво одетого человека. Они не знали никакой нужды, жили в богатстве, а ее мать умерла в нищете. Потом мысли Глафиры перешли на нее саму, и она заплакала от жалости к себе. С матерью-то, плохо ли, хорошо ли, жили, как и все люди. А теперь вот подруженьки научили ее и водку пить, и с незнакомыми мужиками спать… Так и спиться недолго, и дурную болезнь найти…

Порешив так, Глафира стала лихорадочно собираться. А поскольку и родилась она в этой каморке, и прожила в ней почти два десятка лет, то каждая вещичка, каждая рухлядь ей казалась нужной и дорогой. Она складывала их, свертывала, увязывала, а когда закончила сборы и оглянулась, то заплакала навзрыд. И оттого, что надо уходить из привычной жизни, а больше всего от стыда, она вдруг осознала и почти зримо представила, как будут выглядеть в богатом ляпаевском доме ее нищенские пожитки.

…Когда Резеп подкатил к дому, где жила Глафира, и постучался в низенькую дверь, она поняла, что это от Ляпаева, и сразу же открыла пришельцу, но не пропустила его в неприглядное свое жилье, а вышла навстречу с невеликим узелком в руке.

Резеп подивился немало такому приему и спросил в недоумении:

— Больше ничего?

— Ничего.

— Долгие сборы — короткий век, говорят, — пошутил Резеп, несколько придя в себя, — а тут очень короткие. Знать, надолго к нам.

— Посмотрим.

— А легонько ты одета. В этом пальтишке только по городской улочке прокатиться, а не в дорогу выезжать. А ну, лезь на сани. — Резеп помог ей надеть поверх старенького пальто тяжелый ловецкий тулуп и усадил ее спиной к передку саней. Из вороха овчины выглядывало лишь ее худенькое бледное лицо.

Прежде чем выехать из города, они завернули в полуподвальный трактир, заказали жирного борща из свинины, жареной с картофелем говядины, самовар чаю. Резеп велел принести графинчик водки, но Глафира пить не стала. В другое время она охотно позволила бы себе эту вольность, но на этот раз сдержалась. И не то чтобы застеснялась незнакомого человека, хотя и стеснительность была не чужда ей, просто не хотелось Глафире, чтобы нехорошая молва следом за нею перекочевала в Синее Морцо. Пусть недоброе прежнее останется в городе…

Пока ели и пили чай, Глафира вспомнила Мамонта Андреевича, своего дядьку-полюбовника, и муторно стало на душе. Засомневалась: а нужно ли ехать? Не поздно пока выйти — да и за угол… Однако распутничанье так опротивело ей, что убежать от Резепа Глафира не решилась, а через полчаса они мчались по накатанной до глянца дороге в неведомое для нее затерянное средь камышовых островов Синее Морцо.

Возвратный обоз они нагнали у входа в извивну́ю крутоярую Быструю, лихо обогнали груженые повозки и, пристроившись в голове колонны, поехали дальше неспешной рысью. Опережать обоз Резеп не смел, поскольку в подобных случаях он, как плотовой, принимал на себя обязанности обозничьего — смотрел за обозниками, отвечал и за людей и за товар — и всякий раз поэтому выезжал в Синее Морцо вместе с остальными подводами.

Вскоре начала портиться погода. Крупчатый колкий снег мглистым туманом завесил и небо и острова. И санная дорога мутно и нехотя выползала из этой невиди, еле просматривались позади последние подводы.

Резеп, пряча лицо в мех отворота тулупа, расспрашивал спутницу о ее житье-бытье в городе. Глафира осторожно, чтобы не сказать ничего ненужного и не бросить тень на Мамонта Андреевича, ибо догадывалась, что Резеп у него человек доверенный, поведала о себе совсем малую толику, ровно столько, сколько положено знать постороннему, который, узнав лишнее, может обернуть его не на добро.