Время от времени Фрося шоркала сандалиями о дорогу. «Начала умариваться», — подумала с горестью, чувствуя усталость в ногах. Котомка теперь казалась, вдвое тяжелей, чем утром.

Митька плелся сзади. Покряхтывал, постанывал, но плелся.

Фрося боялась обернуться: вдруг он опять начнет проситься домой.

Шли полем. Насколько видел глаз — простирались зеленые холмы. В обычные годы в эту пору тут колосились рожь, пшеница или ячмень, и тогда холмы казались светло-желтым морем. А ныне из прифронтовых деревень — еще весной — эвакуировали всех жителей, и поля остались незасеянными.

Здесь теперь роскошно росли сорняки: никто им не мешал, никто их не тревожил.

Теплый воздух волнами переливался над печальной стеной осота, молочая, щира, повилики и прочей дурнины. И запахи-то дурные были от этой травы — удушливые.

Фрося приостановилась на секунду, пошла рядом с Дашей.

— Не решили еще, как ребеночка назвать? — спросила.

Утомили ее молчание и однообразие дороги. К тому же за разговором можно и мысли об усталости прогнать.

Даша смочила языком ссохшиеся губы и с готовностью ответила:

— Если девочка будет — Таней, в честь бабушки. А если мальчик — отец просил, когда я у него в Прилепах была, назвать его Герасимом, в честь дедушки.

— Нынче уж это имя отошло, милая. Дразнить начнут: «Гляньте, Гераська идет!»

— Я папке тоже говорила про это. Давай, говорю, Эдиком назовем. Или Аликом.

— А он?

— Сказал, что Эдик, — это не по-крестьянски. А Алик… Зачем, сказал, Алик? Уж лучше тогда Алексеем.

— А мать что?

— Мать — за Павлика. У папки брата так звали. Рассказывают, его в гражданскую войну убили… Этот… Деникин… Нынче вот надо, не забыть у папки спросить согласия на Павлика. Уж если не Эдиком, то пусть и не Герасимом.

— Я бы тоже Павликом назвала, случись еще когда родить, — стараясь повыше поднимать сандалии, сказала Фрося. — Красиво можно ребенка кликать: Павлуша, Пашечка, Пашунчик… У меня первого мужа Павликом звали…

И подумала неожиданно: «До чего же мне сновь родить охота — стыдно и признаться! Завидую я куме, Макарихе: она-то через месяц-полтора еще одним ребенком обзаведется. Мы с Егором, когда он из плена вернулся, не рискнули: хватало с Ольгой хлопот… Да и война…»

Слезы подступили к ее глазам, и, чтобы не заметила их Даша, она прибавила шаг и оставила ее позади.

Никак она не могла догадаться, что это давит ей в спину. Махотка с маслом вроде бы уложена с внешней стороны котомки. Что еще? Баклажка с топленым молоком? Но ту, помнится, укладывали рядом с махоткой. Потом догадалась: бутылка с перваком тети Шуры Петюковой, их эвакуированной квартирантки. Даша теперь постоянно поправляла лямку, приостанавливалась, подкладывая руку под бутылку, повернувшуюся горлышком к спине.

— Ты чего? — спросила участливо Фрося.

— Давит.

— А почему молчишь?

Внизу лощины, в которую они спустились, росли кусты ивы, и Фрося свернула к ним. У самого густого куста она остановилась.

— Отдых. — И желанно свалила с плеч котомку. — Заодно и перекусим.

Даша, благодарная за тети Фросино решение (не знала она, что та тоже изрядно подустала), следом ссадила котомку.

На ходу снимал свою ношу и наособицу топавший босиком Митька.

Уже было близко к полудню. Солнце пекло во всю свою неисчислимую мощь, пот заливал глаза. К еде в такую жару не тянуло, но Даша понимала: чтобы сохранить силы, надо все же подкрепиться. К тому же ей по-прежнему хотелось пить, и сейчас можно немного утолить жажду.

Она достала лепешку, алюминиевую баклажку с молоком и стала есть. Под непроглядными кустами было немного прохладнее, и Даша ощутила нечто вроде блаженства. Сидела на зеленой мягкой траве, в которой ползали какие-то мошки и букашки, стрекотали кузнечики, но они не мешали ей вкусно есть и сладко прихлебывать теплое топленое молоко. Наоборот, ей так хотелось вот сейчас, перекусив, отдохнуть на этой мягкой траве, наполненной безобидными букашками, полежать, глядя на далекий горизонт, угадывая, на что похоже вот это облако, на что — вот то, то… Немножечко бы отдохнуть, с полчасика. Ведь так гудят ноги, так одолевает жара — голова трещит.

Даша по-быстрому доела кусок ситной лепешки, спрятала баклажку и опрокинулась навзничь.

Хорошо!

Вон и Митька последовал ее примеру. Только он на бок улегся, подложив под голову согнутую руку.

Расслабленное тело казалось придавленным к земле, и никакими силами не поднять его, не потревожить.

Думала, прикрыв глаза: «Спасибо тете Фросе, что затеяла разговор про имя ребенку. А то бы я забыла у отца спросить, как новорожденного назвать. Про кумовьев-то мать не один раз повторяла: пусть отец скажет, кого в кумовья позвать. А вот про имя… Добро, что тетя Фрося напомнила…

Если у меня когда-нибудь родится сын, — продолжала думать Даша, — я все-таки назову его Эдиком. Никого у нас в деревне пока так не зовут. Сплошные Кольки, Васьки, Витьки… Да вот Митька еще… А Эдика — ни одного. А у меня будет. Я его обязательно воспитаю послушным. И некурящим. А то вот брат мой, Сережка, тринадцать лет, а смолит самосад пуще взрослого. Хрипит, как старый дед. Пальцы пожелтели. Это все папка виноват: не порол Сережку за курево. Сколько раз захватывал с папиросой — и ничего. Только стыдил: „Что ж ты, чертенок, делаешь — травишься с этих лет? Да на чердаке еще куришь, в пуньке. Спалишь ведь“. А Сережка — хоть бы хны. По-прежнему крал у отца табак и курил по закоулкам. А ремня бы ему… Вон Митьку однажды отец застал с папиросой и так отходил, что он теперь запаха дыма боится… Нет, я своему Эдику смальства скажу: табак — бяка. Особенно, скажу, когда подрастешь и на вечеринки начнешь ходить. Девки, они любят, если от ухажеров конфетами или пряниками пахнет, а не самосадом. По себе, мол, Эдик, знаю… А еще он будет у меня отличником. И после школы я отдам его в техникум. На агронома. Чтоб не сам пахал да косил, а только указывал. И чтоб люди к нему за советом ходили: „Как гречиху сеять, товарищ Эдик, — по ржи или по гороху?“ Или — весной: „Не пора ли пахать?“ А Эдик подумает-подумает, заглянет в книжечку и ответит: „Через день-два, товарищи колхозники, можно“. А я буду стоять в стороне и любоваться. И пойдут по Карасевке разговоры: „Смотри, у Дашки-то Эдик — умница какой! Старики с ним советуются! Сказано — агроном!“»

Размечталась Даша — дальше некуда. Живого-то агронома она видела всего один раз. Приезжал перед войной к ним в колхоз какой-то парень — в костюме, в сапогах хромовых, чуб из-под картуза выглядывал. Давал он всякие советы председателю, бригадирам и просто мужикам, собравшимся возле правления, как лучше, что лучше сеять на черноземных почвах. Слушали его мужики внимательно, о многом расспрашивали.

Детвора при этом вертелась меж взрослых, возле того агронома. И Даша там была, рядом с отцом стояла. Очень уж понравился ей этот агроном! И впервые для себя открыла она одну штуковину: оказывается, можно иметь дело с землей и при этом ходить в чистом костюме и хромовых сапогах. Именно тогда она решила: кончу школу — стану агрономом. На другой день, правда, усомнилась: а берут ли в агрономы девушек? Спросила учителя, тот ответил, что у нас в стране — равноправие. Слыхала, мол, про отважный экипаж самолета «Родина»? То-то же! А агрономом быть не труднее, чем летчиком. Учись только, Даша!

И Даша старалась. Многие ее одногодки свое обучение закончили после четырех классов. А она да Катя Горбачева еще, подружка Дашина, в пятый класс пошли. Начальная школа была у них в Болотном — за три километра, а средняя — в два раза дальше, в Нижнемалинове. Далековато. Потому и редко кто из детей дальних деревень решался продолжать обучение. Шли, как водилось, получив начальное образование, в колхоз: в возчики, в прицепщики, на ферму.

Даша загорелась стать агрономом. Мать с отцом не перечили: а вдруг да что-нибудь получится? Тем более что сами пока трудоспособные, им особой помощи по дому не требовалось.