К тому же, рассчитывал Митька, если молоко он: сплавит Заплатину, котомка полегчает. Бутылку мать нашла тяжелую, с толстым вогнутым дном и непомерно длинным горлышком. Давит она спину, мешает идти.

— Дя-я-ядь…

Знай Ксения, как ее сын Митька избавляется от самогонки, она бы наверняка наподдавала ему подзатыльников: «Черт холоумный, для отца это, может, самый главный гостинец!»

Но судьба была благосклонна к Митькиному отцу: Заплатин от молока отказался, как и от лепешки, наотрез.

— Гля-ка, да оно у меня скисло, — посмотрел Митька на солнце сквозь бутылку, — ошметки плавают. Вылью я это молоко… Эх, мать, говорил ведь ей, что скиснет…

— Не балуй, — остановила его Фрося. — Нес, нес и «вылью». Можа, отец и кисляку рад будет. Соскучился, можа.

— Да не пьет он его! — твердо заверил Митька.

— А на этот раз, можа, и выпьет. Вон, скажет, сын за сколько верст нес, как не попробовать.

Митька недружелюбно покосился на Фросю и принялся, ворча, укладывать бутылку с «молоком» на место.

Закусив, Заплатин по-молодому вспрыгнул на телегу. Просунул ноги в дробину.

— Сказывайте поклон Насте! И детишкам. Всем, всем. Может, еще свидимся. — И помахал рукой. — Но!

Лошадь охотно почти с места пошла рысью: ее одолевали мухи и оводы.

Показались первые хаты Самодуровки. Справа, в большом саду, краснело кирпичное здание. «Школа, наверное, — подумала Даша. — Через два месяца учеба начнется, а для меня она кончилась. Мать вот-вот родить должна, и станет нас, детей, шестеро. Одной ей без меня не управиться… Да и в колхозе некому работать».

Сад был огорожен плетнем и кустами акации. Когда ходоки приблизились к саду, над плетнем вдруг возникла солдатская голова — в полинялой пилотке. Чуть повыше плетня солдатик был.

— Гей, ай к нам гости?! — удивленно воскликнул он, держась двумя руками за старый плетень. — Соломатин, — обратился он к своему напарнику, который находился там, за плетнем, — это не к тебе? Давно ждешь… Откудовт, рыженькая, будете? — спросил солдатик, уставясь на Дашу.

— Карасевские мы, а что? — ответила Даша и обиделась: «Сам ты рыжий».

— Соломатин, ты откудовт? — снова обратился солдатик к неведомому напарнику.

И вот из-за плетня встал Соломатин. Высокого роста — плетень ему был по пояс, — но узкоплечий, худой. Без пилотки, без ремня. Вытер потный лоб рукавом гимнастерки, всмотрелся в приостановившихся Фросю, Дашу и Митьку. Озабоченно прикусил губу.

— Нет, Зырянов, не ко мне…

И медленно исчез за плетнем, словно ушел в землю, откуда минуту назад появился. Впрочем, так оно и было: Соломатин сооружал землянку.

Солдат же по фамилии Зырянов продолжал стоять и смотреть на незнакомых людей. Может, что вспоминал: родину ли, жену ли, детишек, которые, наверно, остались в далекой стороне, — а может, просто любопытным был.

— Тубольцева, случайно, не знаешь? — без особой надежды спросила Фрося.

— Тубольцева? — прищурил глаза Зырянов. — Соломатин, ты не знаешь Тубольцева? — глянул он вниз. — Постой, постой, — что-то вспоминал Зырянов — а у Степши как фамилия? Тубольцев же? Тубольцев, тетка! У нас в роте! Заходи к нам в сад, сейчас мы мужика твоего доставим, — радостно потирал руки Зырянов, будто это к нему явились, его отыскали.

— Моего Егором зовут, — тихо сказала Фрося и кивнула стоявшим сзади Даше и Митьке: идемте, мол, наши дальше, в Подоляни. Обиделась, заметила Даша, и она на солдата: «тетка». И впрямь, какая тетя Фрося ему тетка? На десяток лет, может, старше, а он — «тетка». Хотя она, в черном платке, выглядит, наверное, намного старше своих сорока трех. Было ей отчего постареть: война, Ольга, дети. Даша видела, как стиснула зубы тетя Фрося, чтобы не заплакать.

Зырянов не отставал, он сделал несколько шагов вдоль плетня.

— Слушай, тетка, самогоночки нет лишней? На новые ботинки поменяю… Пригодятся, а?

Опять ненавистное обращение — тетка!

— Идемте-идемте! — торопила Фрося.

А Митька снова сцену разыграл, ремня на него нет. Крикнул солдату Зырянову:

— Молоко имеется — возьмешь?

— Молоко сам пей. Самогоночки нету? За ботинки, а?

— Молоко за так отдам — возьмешь? — И Даша услышала, как Митька тихо сказал: — Если возьмет, отдам. А отцу все объясню. Вон как спину бутылка давит…

Даша схватила его за рукав: отдаст, испугалась, молоко, так и норовит от него избавиться.

— Митька! — прикрикнула она. — Идем, хватит зубоскалить.

Он не стал сопротивляться, только спросил на прощание:

— Мы этой дорогой в Подолянь идем?

— Куда? — приложил Зырянов ладонь к уху. — В Подолянь? Этой. Через Соборовку, Бобрик… Передай тетке: пусть поменьше злится, а то не найдет своего Егора.

Фрося слышала голос солдата, но только не разобрала, что он говорил…

Прошли мимо колодца. Даша успела заглянуть в него: глубокий, воды не видно. Вот бы сейчас хоть глоточек, хоть полглоточка холодной колодезной воды! Но ведра на конце цепи не было. Даша усмехнулась своей наивности: откуда появится ведро? Ольховатка дальше от линии фронта находится, и то всех жителей эвакуировали. Здесь тоже одни военные, а тетя Фрося не разрешит идти к ним за ведром.

Забыла Даша одно время про воду — и пить ей долго не хотелось. А колодец напомнил. «Старый, наверное, он», — подумала Даша про колодец. И не без причины так подумала: вон как шибануло в нос гнилым деревом и грибами-поганками, что кучками приспособились расти на срубе. То ли дело у них колодец — никаких поганок! И вечный, потому что из цементных колец. Лучший в Карасевке! Отец каждое лето в эту пору чистил его. Надевал резиновые сапоги, шапку, фуфайку, и трое-четверо мужиков погружали его, безбоязненно садившегося на крепкий деревянный брусок, в пугающую звонким эхом глубину. Затем отцу спускали ведро. Он накладывал в него лопатой-обрубком ил, случайный мусор, белый песок.

Ведро поднимали, содержимое высыпали тут же, в метре от колодца.

Ведер восемь-девять обычно доставали ила и песка. Когда отец замечал, что ключ начинал свою новую, оживленную жизнь, он давал команду наверх: «Тяни меня!»

И вот, как сказочный герой, он появлялся на поверхности. Лицо в грязных брызгах, с сапог падали вниз звонкие капли. Ему помогали слезть с бруска, он, довольный, фыркал, стряхивал с рук грязь и первым делом просил: «Курить».

Даша, обычно в толпе ребятишек находившаяся тут же, чувствовала себя в такие минуты на седьмом небе. Еще бы! Вон какой смелый у нее отец! В холодную колодезную воду не побоялся опуститься! И заболеть не боится! Хорошо быть дочерью такого отца!

Тут хочешь не хочешь, а нос задерешь.

В этом году колодец не чистили. Видно, уж никто до конца войны о нем не позаботится. Только б не устал ключик пробиваться на поверхность сквозь ил и песчаные наносы.

До конца войны быть неприсмотренному и этому вот, самодуровскому, колодцу…

Шли теневой стороной: под ракитами, осинами, вязами, вишняком. Иногда на дорогу высовывались ветви яблонь, с зелеными еще плодами. Один раз Даша не удержалась от соблазна, на ходу малость подпрыгнула и сорвала яблоко. Небольшое — в ладошке пряталось. Хоть им, решила, немного жажду прогоню.

Откусила кусочек яблока — сморщилась от кислоты, как от зубной боли. Кое-как, однако, прожевала, стала глотать, а яблоко в горле застряло. Даша давай кашлять, чуть не задохнулась.

— Отрава! — И выбросила остаток яблока в дорожную пыль.

— Вот так-то зариться на чужое добро! — съехидничал Митька.

— А я и не зарилась, — огрызнулась Даша. — Просто сравнить с карасевскими яблоками хотела.

— Заливай-заливай…

Митька повеселел за последний час-полтора. То ли конец дороги предвидел, то ли втянулся и не чувствовал тяжести. Как бы там ни было, но на плечи он теперь не жаловался. И все чаще поддразнивал Дашу: он это любил больше всего.

Кончилась деревня, и за околицей ветер пронес запах сухой скошенной травы — солдаты же, наверное, где-то поблизости сушили или копнили сено. Даша подставила ветру лицо: очень уж она любила этот запах. Каждое лето в такую вот пору она ездила с отцом далеко за деревню, в дубовую рощу, косить сено. Отец косил, а Даша ворошила. Когда сено подсыхало, Даша сгребала его в небольшие копенки и в минуты отдыха, упав на копенку, наслаждалась бесподобным запахом трав. Тут были и кашка, и душица, и овсяница, и ромашка, и фиалка, и зверобой, и прочие разные травы, названий которых Даша не знала. Приятно кружилась голова от густого травянистого аромата, и Даша с неохотой поднималась с копенки, чтобы продолжать нелегкую сенокосную работу. Радость не покидала ее: впереди была ночевка на этом самом душистом сене. Темная звездная ночь, лесные крики непонятных птиц, странные шорохи в траве… В общем, впереди была сказка. Причем этих шорохов и звуков она не боялась: рядом находился отец. Даша обычно долго не засыпала, лежала с открытыми глазами и вспоминала, из какой сказки вот этот протяжный звук, похожий на волчий вой, из какой — вот это угрюмое уханье совы, из какой — вот эта соловушкина трель…