И вот они с Катей пошли в пятый. Рано утром уходили, к вечеру возвращались. Туда — шесть, обратно — шесть, каждый день по двенадцать километров отмахивали. По погоде — ничего, сносно. А в грязь, в дождь, в пургу-метель, в морозы крещенские, когда с пути сбиться немудрено… Хватили девчата лиха, но школу не бросили. Приглашала Дашу жить к себе нижнемалиновская тетя, но она не согласилась: «Катька тогда одна будет ходить… Нехорошо подругу оставлять. Вот если в непогоду когда нас вдвоем переночевать оставите — на это согласна».

В шестом классе только сентябрь и октябрь проучилась. А там немцы нагрянули. И школа закрылась.

Не раз оплакивала Даша крушение своей мечты. И одна, и вдвоем с Катькой Горбачевой — та на фельдшерицу выучиться хотела. Проклинала на чем свет стоит фашистов, главаря ихнего — Гитлера, испортивших им молодую жизнь.

Теперь про то, чтобы учиться, и мысли нет. Выросла. Ей осенью шестнадцать исполнится, а она, что ли, — в шестой класс? Невеста — рядом с малышами! Засмеют. Нет, видимо, уж не судьба ей агрономом стать. Но вот сына Эдика она обязательно сделает агрономом. Будет это уже после войны, когда жизнь наладится…

Вот и Фрося отобедала. Спрятала остатки еды, встала. Поглядела по сторонам, на солнце поглядела и строго сказала:

— Пора. За этим бугром Ольховатка должна быть.

Митька уже дремал. От Фросиного голоса он вздрогнул, вскочил, ничего спросонья несколько секунд не понимая:

— Что? Где?

— Ольховатка, милый, за бугром будет. Айдате.

Жалко ей было поднимать Митьку с Дашей. Она и сама сейчас с огромным удовольствием вздремнула бы, да понимала: в Подоляни нужно быть завидно. Иначе сегодня не отыщут они своих, а ночевать под кустом придется. Или в поле, что еще хуже.

Фрося помогла Митьке поднять котомку. Даша справилась сама. У нее на лице Фрося заметила полуулыбку. «Радуется предстоящей встрече с отцом». На самом же деле Даша прощалась с мечтаниями об Эдике.

— Тронулись.

И снова — тем же порядком: Фрося, Даша, Митька. По неумолимому солнцепеку.

Через километр, может, с вершины холма они увидели большую деревню. Многие хаты прятались в садах, зарослях ракитника, вишняка, черемухи.

Когда приблизились к деревне, перед крайней хатой их окликнули:

— Стой, граждане!

Фрося повернула голову вправо, откуда донесся голос. Навстречу им со стороны небольшого овражка направлялся военный с автоматом за спиной. «Контрольный пост», — догадалась Фрося. И мысленно начала перебирать содержимое котомки, соображать, к чему могут придраться патрули при проверке. Вроде бы ничего незаконного нет.

— Попрошу документы, — козырнул сержант.

Фрося вышла вперед, загородила собой Дашу с Митькой, похолодев при мысли, что их могут не пропустить.

Сержант был молодой, стройный, в новой пилотке. Видать, совсем недавно прибыл на фронт. Фрося моляще посмотрела ему в лицо, и он отвел глаза.

— Да какие же у нас, милый, документы? Местные мы, деревенские.

— Здесь запретная зона, без документов нельзя, — старался быть официальным сержант.

— Мы же к отцам, милый, идем, какой же может быть запрет? Недалеко они тут стоят…

— Где?

— В Подоляни, сказывали… Пропусти, милый.

— Не могу. — Сержант недовольно прикусил нижнюю губу. Надоели эти ходоки. Четырех он уже сегодня пропустил. Но те хоть были с сельсоветскими справками, а у этих — ничего нет. Конечно, никакие они не шпионы, деревенская баба да девчонка с парнишкой, но приказ есть приказ: в запретной зоне посторонним находиться нельзя. Да еще без документов.

— Сынок…

— Не имею права. Пойдем в штаб…

И сержант показал на крайнюю хату.

Хата обнесена с трех сторон аккуратным ивовым плетнем, стены ее были побелены, видать, недавно («А я уже третий год свою не белю», — укорила себя Фрося), соломенная крыша ровненько подстрижена. Хозяева хаты, эвакуированные, может, в ту же Карасевку, были, надо полагать, людьми чистоплотными, любящими порядок.

В яблоневом садочке виднелась закопанная по самую макушку танкетка (у них в Карасевке вот так сплошь и рядом в садах замаскированы танки, машины, пушки. Под густыми шатрами яблонь и груш они совсем незаметны для вражеских летчиков-разведчиков).

— Присядьте здесь, — кивнул сержант на толстое ошкуренное бревно, лежавшее перед хатой и служившее, должно быть, скамейкой — и хозяевам, и сегодняшним постояльцам.

Фрося, Даша и Митька присели, не снимая котомок.

«Если не пропустят здесь, стороной деревню обойдем, но проскользнем», — решила Фрося. Возвращения ни с чем она и представить себе не могла. Егор совсем рядом — а она вернется? Ни за что! Будь что будет, но проскользнет! И впервые за долгую дорогу она пожалела, что взяла с собой Дашу и Митьку: одной сподручней было бы или уговорить патруль, или пройти незаметно.

Однако сетовать не время. «В ноги упаду, а упрошу», — твердо сказала себе Фрося.

И неведомо ей было, что думал в это время Митька. А он чуть ли не молился: «Хотя бы нам от ворот поворот показали. Черт знает, сколько еще топать, а плечи и вправду болеть начинают. Только признаваться неохота: опять Дашка стыдить начнет».

Знай Фрося про эти мысли, она бы с кулаками набросилась на Митьку, не посмотрела бы, что он — подросток.

Минут через пять выскочил сержант. Менее суровым голосом, но официально объявил:

— В порядке исключения разрешение получено. Только я вас сначала перепишу. Прошу также развязать свои сумки.

Сержант вытащил из кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист бумаги, огрызок карандаша и подступил к Фросе.

— Слушаю.

— Тубольцева Ефросинья Акимовна.

— Алутина Дарья Макаровна.

— Алутин Дмитрий Родионович.

Переписав фамилии, сержант приступил к досмотру. Начал он с Митьки.

Митькина котомка была длинная, и сержант долго в нее заглядывал, словно в глубокий колодец. Затем опустил туда руку и стал шарить. И вот он что-то стал вытаскивать, таинственно улыбаясь:

— Посмотрим, что это у тебя…

И извлек бутылку, сквозь толстое зеленое стекло которой угадывалось содержимое — молоко.

— Что тут? — не веря глазам, спросил бдительный сержант.

— Не видите, что ль? — огрызнулся Митька, а сам подумал: «Буду огрызаться, может, и раздумает пропускать».

Фрося сжала отчаянно зубы: всю обедню, чертенок, испортит.

— Вижу, но полегче у меня, — пригрозил сержант. — Я уже сегодня одно «молоко» отобрал. Самогон, понимаешь ли, забелили и несут под видом молока. А у нас насчет этого строго.

Если бы Митька знал, что на такую же хитрость пошла и его мать, он бы, не задумываясь, раскрыл тайну: а вдруг после этого его, Митьку, не пропустили бы. Вот бы здорово было! Назад бы дорогу он нашел, ничего сложного.

Но Митька про хитрость не ведал. Как и про сговор отца с матерью — когда она в Прилепах его проведывала. Тогда Родион удивился, как это Ксении удалось пронести самогонку. «Ты, мать, если еще когда приедешь, то это дело подкрашивай чем-нибудь: молоком или вареньем каким. Иначе это дело отобрать могут», — учил и предупреждал Родион свою жену, и она с понятием кивала в ответ: учту, мол.

А вот Митька этого не знал. И там, под кустами в лощине, где они останавливались перекусить, он не пил молока лишь потому, что не любил его. А любил бы, не испугался б материных предупреждений перед дорогой: «Молоко, Митькя, не трогай, а то прокиснет, если откроешь».

Не ведал про хитрость Митька, не ведала и Фрося.

Даша сидела на бревне рядом с Митькой ни жива ни мертва: у нее была бутылка с перваком.

Сержант сунул руку в ее котомку, и сразу нащупал гладь стекла.

— Хм, — усмехнулся он вслух, нюхая пробку-деревяшку. — Это нельзя. — И поставил бутылку в сторонку.

— Я не отцу! — вырвалось у Даши.

— А кому? Для обмена, может?

— Это тетя Шура Петюкова просила… Она из Подоляни сама. Там у нее отец остался… У него суставы болят…