И Маруся сдалась. Только стала теперь думать, что бы Макару такое передать, чтобы обрадовать его. Больше всего он любит холодец. Да из чего его сделаешь? Мяса ни купить не у кого, ни занять до осени, когда теленка можно будет зарезать.

И придумала! Не зря говорят: голь на выдумку хитра. Не мяса она заняла, а две бутылки самогона. У той же соседки Варвары. И с этими бутылками — к армейскому интенданту.

— У вас, слышала, вчерась корову для солдат зарезали, продайте шкуру.

Тот вздернул удивленно брови:

— Это как — продайте? Мы найдем, куда шкуру использовать.

— Ради Христа прошу, — не отставала Маруся.

— А если меня за это под трибунал?

— Никто не узнает, не увидит.

— Ох и хитры вы, бабы! Да и на кой ляд мне ваши деньги?

— А у меня не деньги, — прижимала бутылки под полами полусака Маруся.

Интендант догадался.

— Это — вещь. За это — можно…

Дома Маруся осмолила коровью шкуру, вычистила ее и наварила ведерный чугун холодца. В первую очередь налила холодец в две глубокие миски — для Макара и Родиона. Вынесла его сразу же в погреб: там прохладно, там он быстро застынет. Остальное — для себя, для эвакуированной из Подоляни семьи Шуры Петюковой (надо ж такому случиться, что Макар со временем окажется в той самой Подоляни!).

Назавтра с болью в сердце Маруся провожала Дашу: «Мне ведь самой так хочется с Макаром свидеться! Соскучилась по нему уже… И надо ж было забеременеть!..»

Была середина апреля, половодье уже отбушевало, хотя солнце не успело еще растопить весь снег: его в эту зиму и впрямь выпало в рост человека, как никогда. В лесах да посадах, на северных склонах оврагов еще лежали толстые острова серого снега. Но на дорогах он растаял. Дороги почти всюду просохли от весенней грязи.

Даша и Ксения обули лапти. Хотела Даша новые надеть, перед зимой отцом сплетенные, но мать отговорила: «Форсить дома будешь, а в неблизкий путь нужна расхожая обувь, чтобы ноги не давила».

Стоял негустой туман, шли быстро. Холодец несли в узелках — миски были завернуты в старенькие, но хорошо выстиранные платки.

За станцией начинался Малый лес. Когда дорога нырнула в густой орешник, Даша приостановилась, чтобы выломать палку. Надумала она попробовать нести миску на плече, надев узелок на палку, — вдруг легче? И тут заметила в глубине зарослей труп.

«Немец», — без труда определила она: шинель была зеленая.

— Теть Ксюш! — отскочила Даша от трупа.

Ксения испуганно вздохнула: аи зверь какой в кустах?

— Ты чего?

— Н-немец, — дрожала Даша.

— Где?

— Там, — показала Даша в орешник. — Мертвый.

— Фу! А я уж черт-те что подумала. Вытаял, поди…

Чем ближе подходили к передовой, тем чаще попадались им следы февральских боев. В полях виднелись искореженные танки, машины, пушки — немецкие и наши. Но больше было немецких.

В лесу за деревенькой Брусовое они набрели сразу на три трупа — рядом лежали обгоревшие женщина и девочка с мальчиком пяти-шести лет. Видно, ее дети.

Даша, не желая того, остановилась, скрестила на груди руки. Да что же это делается, люди добрые?! Понятно, когда солдаты погибают, — на то война. А тут — мирные жители. И дети еще. Неужели и ей, Даше, и семье ее, и всей Карасевке, и всей стране война уготовит вот такой конец?

Нет, нет и нет! Ей хочется жить. И потому она скажет отцу: «Воюй, папка, за нас храбро, не дай врагу надругаться над нами».

И отец, она уверена, не устрашится самого грозного боя. Он у нее молодец. Даже во время оккупации не испугался немцев. Несмотря на их грозные приказы, связался-таки с подпольщиками (Даша обо всем догадывалась). Подозревала, с какой целью он исчезал иногда из дома на неделю и больше.

Все чаще встречались сожженные хаты. В Прилепах через одну-две хаты торчали печальные трубы печей. А там, где стояли риги, сараи, пуньки, вообще никаких следов не было. Только черные выгоревшие квадраты земли.

Ксения шла и все приговаривала:

— Вот нашей-то деревне повезло: ни одной хаты не тронули. А тут — гля-кося, что наделано. Где ж это люди жить будут?

— А их же всех эвакуировали, — сказала Даша.

— Это я знаю. А где они после войны жить будут? Вот Гитлер, погибели на него нетути, что наделал.

В Прилепы заявились под самый вечер. Долго искали своих. Не знали ни номера полевой почты, ни части, где служили Макар и Родион, а нашли. В одном штабе побывали, в другом, а в третьем Дашу и Ксению обрадовали:

— Алутины? Есть такие. Сейчас позовем.

Их поместили в одну из уцелевших хат. Даше непривычно было видеть отца постриженным наголо. Он не походил на себя, голова его была в каких-то буграх и шишках, со множеством белых шрамов.

— Пап, — осмелилась она спросить, когда отец, сняв шапку, начал есть холодец, — а это у тебя откуда?

— Что?

— Шрамы.

— Это в молодости. Сошлись мы однажды деревня на деревню.

Родион и Ксения сидели напротив за голым деревянным столом. Родион не с холодца начал, а с вареных яиц. Не спеша очистил одно — жене, теперь себе чистил.

— Ксень, а этого не прихватила? — подмигнул Родион жене.

— А как жа, — повеселела Ксения: она долго ждала, когда Родион спросит.

— Ну и баба у меня! Подожди-ка, Макар, есть, мы сейчас по стопочке.

И тут в хату заглянул командир роты лейтенант Киселев. Молодой, но строгий, с Урала сам. До училища, говорит, мастером на пушечном заводе работал.

— Устроились? — спросил Киселев с порога Ксению, которая на всякий случай прятала бутылку в сумку: кто знает, что у этого лейтенанта на уме.

— Устроились, сынок, спасибо.

Родион и Макар при появлении лейтенанта встали и теперь гадали: войдет он или не войдет?

«Можа, стесняется?» — предположил Родион.

— Заходи, Сашк! — дружески пригласил Родион (он считал, что имеет небольшое право на подобное панибратство после того, как на днях починил лейтенанту сапог).

Но Киселев неподкупно блеснул глазами:

— Я тебе дам «Сашк»! Смотри у меня!

И резко закрыл дверь с обратной стороны — чуть не погасла от волны воздуха висевшая над столом коптилка из гильзы.

Мужики — они еще не были обмундированы — налили в кружки. Чокнулись.

— Побудем живы.

Выпила чуток и Ксения. Даша отказалась: она не выносила запаха бурачихи.

Вошли еще пять-шесть солдат — с подсумками, с винтовками. Коротко переговариваясь, стелили на пол, на приступок принесенную из сенец солому.

Родион пригласил их к столу:

— По капельке, ребята. Жена вот… принесла…

Угостившись, солдаты улеглись и вскоре запохрапывали.

Макар постелил себе, Даше и Родиону с Ксенией возле стенки, поближе к печи. Но спать они пока не легли. Родион с женой вышел покурить на улицу, Макар вернулся за стол, принялся расспрашивать Дашу про мать, про детей, про новости деревенские.

— Как дошли?

— Хорошо. Только мертвые попадались.

— Их сейчас, после снега, много, — согласился отец. — Ноги не промочила?

«Сознаться или не сознаться? — пронеслось в голове у Даши. — Нет, — решила, — сознаюсь, а то, чего доброго, обратно не дойду».

— Один лапоть протерся. На пятке. Макар махнул рукой:

— Снимай.

Даша развязала прохудившийся лапоть.

— И другой снимай. В печку просушиться положу.

Он достал из подсумка складной ножичек, с которым никогда не расставался (из Западной Белоруссии в тридцать девятом привез). В подсумке же обнаружился моточек тонких веревок — на всякий случай насучил из попавшегося однажды на глаза снопика конопли.

— Ты, Даш, ложись, отдохни, а я подлатаю.

Даша и впрямь в дороге устала, ноги гудели, подламывались в коленях, и она не заставила себя долго упрашивать.

В хате на лавке лежали чьи-то фуфайки, и одной из них Макар укрыл дочь.

— Ты, Даш, передай матери, что скоро нас обмундируют… Будем как все… И, возможно, нас на новое место перебросят. Так что сюда уже не приходи.

Даша хотела сказать: «Хорошо, папка, хорошо. Я обязательно передам все матери», — но только подумала, так и провалилась в беспамятный сон — с улыбкой на губах.