То, что Антуан Берман называет «вторым переводом», «пере-переводом» (re-traduction)[612], — неотъемлемый элемент этой новой традиции. Перевод теперь — не откровение, а толкование и потому не вправе претендовать на окончательность. Больше того, он живет полемикой, спором переводчика с прежними переводами, включая самоопровержение, переписывание им собственных переводов. Стимулом к работе служит обновление, но парадокс Новейшего времени заключается, среди многого другого, в том, что «старое» может оказаться самым «новым» и архаизация — модернистской стратегией. Так (эти примеры архаизирующей и «буквалистской» переводческой стратегии Берман разбирает в своей книге «Перевод и буквальность») поступал уже дерзко этимологизирующий в своих переводах из Софокла Гёльдерлин, обращавшийся для этого к древнегерманскому и швабскому языкам. Так поступал Шатобриан, «буквально» переводя «Потерянный рай» Мильтона поэтической прозой с опорой на латинский язык и включая в нее латинизмы из латинского перевода Библии. Так делал Пьер Клоссовский, латинизированным синтаксисом и лексикой в новом переводе вергилиевской «Энеиды» (1964) напоминавший французскому языку о его латинском происхождении и тем самым открывавший в нем новые возможности на будущее. Так Михаил Гаспаров, и тоже в шестидесятые годы XX в., перелагал Пиндара языком русской прозы начала XIX столетия.

Практика поискового перевода как открытия уже-еще не существующего в литературе и языке, лишь предстоящего им в будущем, противостоит пониманию перевода как транспортировки готового, уже ставшего смысла и ориентации переводчиков, редакторов и т. д. на «вечное», устойчивую норму (популяризирующий или просветительский перевод). В этом плане парадоксальной тактикой инновации может, как я уже говорил, стать архаизация, стилизация архаики (ср. понятие «архаисты-новаторы» у Юрия Тынянова). Собственно говоря, моду на старину — германскую, шотландскую, испанскую, индийскую и проч. — вводят, опять-таки, романтики, а вслед за ними к ней обращаются символисты.

Своего рода иллюстрацией к высказанным тезисам могут быть переводческие принципы и практика Михаила Леоновича Гаспарова[613].

У тех, кто пережил, но еще помнит эпоху «гласности», к середине и за вторую половину 1990-х гг. могло сложиться ощущение, что после оглушительного печатного бума конца 1980-х — начала 1990-х, а затем экономических пертурбаций, связанных с началом рыночных реформ, массмедиа словно ушли из фокуса общественного внимания: их стало как бы «не слышно». Но, как показывают эмпирические данные и их более внимательный социологический анализ, этот эффект «выключенного звука» связан не столько с количественными переменами в потреблении масскоммуникативных каналов, сколько с изменениями их собственной «внутренней» структуры и «внешней», содержательной социальной роли, их места и авторитета в обществе. К средствам массовой коммуникации не просто стали обращаться меньше (это отчасти имеет место, но требует более детального рассмотрения, о чем речь ниже), дело тут, как представляется, совсем в другом.

Во-первых, изменилась, пользуясь известным термином Р. Якобсона, структурная «доминанта» системы массовых коммуникаций. В конце 1980-х — начале 1990-х гг. мир массмедиа представляла прежде всего печать: тон тогда задавали газеты (лидер — «Московские новости»), отчасти — журналы общего типа (лидер — «Огонек»), именно они содержательно размечали ход времени и структурировали смысловое пространство той эпохи. Сегодня массмедиа в наибольшей мере, если практически не целиком, отождествляются с телевидением, а уже за его более или менее единым образом мира так или иначе следуют остальные каналы.

Во-вторых, массмедиа перестали быть напряженной, «отмеченной», обсуждаемой точкой публичного пространства[614] — утратили лидерскую роль и первопроходческий престиж. Сегодня они работают на самого широкого (а потому чаще склонного к консерватизму и рутине) зрителя и взяли на себя в первую очередь функцию его информационно-сенсационного и развлекательного «массажа». Этим изменениям, а также тому, какие сдвиги в структуре современного российского общества, в его ценностных установках и культурных ориентирах они диагностируют, посвящена настоящая статья. В основном она построена на материалах эмпирических исследований ВЦИОМа 1990-х гг., часть которых была в разное время опубликована[615].

Потребление (подписка, покупка, чтение) газет и журналов на протяжении 90-х гг. значительно сократилось, заметно упали их тиражи. Это видно даже из усредненных общегосударственных данных о количестве и тиражах изданий, если взять за точки отсчета конец застоя и пик гласности (цифры по полутора-двум десяткам наиболее известных и реально читаемых изданий выглядели бы, конечно, еще разительней)[616].

Аудитория нынешней периодики в сравнении и с советским периодом, и с аудиториями основных телевизионных каналов крайне дробна (см. табл. 2). Общенациональной газеты в России сегодня фактически нет, а вообще газет в стране — к примеру, ежедневных — в расчете на 1000 человек населения выпускается сейчас в 6 раз меньше, чем в Японии, в 2,5 раза меньше, чем в Великобритании, в 1,5 раза меньше, чем во Франции[617]. 30 % взрослых россиян не читают газет вообще.

Таблица 1

Кроме того, широкий читатель чаще всего обращается теперь не к центральным изданиям общего типа, тиражирующим в первую очередь новости и оценки Кремля или прилежащего к нему московского политического бомонда, сколько к своей «местной», региональной, городской периодике. Каждый пятый из опрошенных в 2000 г. (2407 человек) читал еженедельную местную прессу общего типа, столько же — местные развлекательные и рекламные газеты (информацию о рынках труда и потребительских товаров, различных фирмах, новых изделиях и необходимых услугах, максимально приближенных к потребителю), 14 % — ежедневную печать своей области, города, района. Показателен здесь такой сдвиг: если в 1991 г. почти три четверти всего подписного тиража газет в России составляла подписка на центральные издания, то в 1997 г. — напротив, на издания местные (данные по розничной покупке проявили бы ту же тенденцию)[618].

Вот как выглядит в обобщенном виде динамика регулярной аудитории наиболее популярных газет середины и второй половины 90-х гг. по данным ВЦИОМа (в процентах к числу опрошенных в каждом исследовании; цифры по ряду других известных изданий не достигают и одного процента, а потому здесь не приводятся[619]).

Таблица 2

* По данным ВЦИОМа, в 1988 г. «АиФ» назвали лучшей газетой года 25 % опрошенных, в 1989-м — 33 %, в 2000-м — 13 %. Отмечу еще заметно большую роль еженедельников в сравнении с ежедневными газетами, как центральными, так и местными. Вероятно, здесь можно говорить о расслоении социальных ритмов деятельности и ее репродукции: ежедневную размерность принял на себя телевизор (в основном вещающий из единого центра), еженедельную — газеты, причем в немалой степени — местные.

** За годы замеров устойчиво назывался 5–7 % опрошенных лучшей газетой года.