Пределом всеобщности литературных значений, согласованности координат литературного взаимодействия для европейских культур модерного периода (а собственно их мы в своих концептуальных разработках только и имеем в виду — «литература» как институт и культурная система есть не везде и существует не всегда) так или иначе выступает оценочная область «прошлого», хотя его «глубина» и «подробность» для разных обществ и в разные их периоды меняется. «Настоящее» столь же оценочно трактуется как сфера относительного разнообразия ценностных позиций и нормативных (содержательных) определений литературы (культуры), так что здесь правомерно говорить о степени со- и рассогласованности этих определений, об эмпирических формах и модальном характере их соотнесения (конкуренция или диалог, прямое столкновение или условная, «аллегорическая» отсылка к историческому прецеденту и проч.). Можно условно, аналитически выделить три различных функциональных уровня литературных значений: всеобщие институционализированные ценности и их символы (высокая и общепринятая классика); межгрупповые нормы и авторитеты (динамический, сравнительно подвижный «средний состав» кандидатов в классики); узкогрупповые и кружковые семантические конструкции (единичные упоминания более «молодых» авторов, носителей инновационных значений). Переходы значений и образцов между этими уровнями в рамках развиваемого здесь подхода и составляют реальное содержание литературного процесса в его исторической обусловленности, то есть групповой и институциональной определенности. Понятно, что в данной конкретной работе, посвященной даже не социальной роли журнального рецензента или рецензированию как относительно специализированной деятельности в рамках сложившегося социального института литературы, а лишь «упоминательной клавиатуре» рецензентов (О. Мандельштам), мы имеем дело только с одной частной проекцией всего этого социально-смыслового космоса[532].

В 2000 г. был проведен еще один замер: по исходной методике с сохранением двадцатилетнего шага после предыдущего обсчета были проанализированы журнальные рецензии 1997–1998 гг. Некоторые результаты этой части работы в сопоставлении с прежними данными предлагаются ниже.

К последнему анализируемому периоду число журналов интересующего нас типа в России заметно выросло. Если максимальное число принятых к учету изданий за все время предыдущих замеров не превышало 18, а в последнем предшествовавшем замере 1977–1978 гг. их было 15, то в 1997–1998 гг. число их достигло 28. В принципе это должно было бы говорить о существенном расширении литературных горизонтов (такой трактовки на своем материале придерживается в аналогичных случаях К. Розенгрен). Однако общий тезис о расширении литературной системы, как приходится признать в данном случае, весьма условен. За ним стоит, или, вернее, стояла, принимаемая исследователем оценочная конфигурация идеального читателя, во-первых, во всей полноте владеющего литературным прошлым, а во-вторых, замечающего и прочитывающего все, что публикуется в настоящем. Стояла, иными словами, презумпция более или менее единого и устойчивого (пусть не по составу, но по функциональной роли) «сообщества первого прочтения» — группы либо прослойки читателей, которые осознавали себя первооткрывателями и вместе с тем носителями высокой традиции всего «серьезного», «достойного внимания».

Первочитатели могли даже не знать друг друга «в лицо», но на них так или иначе ориентировались последующие группы и слои более поздних, «подхватывающих» читателей. Данное сообщество в этом своем качестве считало себя достаточно значимым и авторитетным для других, более широких слоев, для социума и его институтов в целом. В немалой степени так оно и было на протяжении всех десятилетий советской литературной культуры после середины — конца 1930-х гг., когда она в своих конститутивных характеристиках более или менее сложилась. Больше того, формирующийся в этот период образец (институциональная структура и программный канон) обнаруживал тесную связь с соответствующей дореволюционной моделью, если не прямую — вопреки демонстративным заявлениям о разрыве со «старым режимом» — зависимость от нее. Единственным и ярким исключением в этом плане выступал, на наших данных, лишь замер 1920–1921 гг., во всех отношениях переломный и «нетипичный». В крайних условиях резкой социальной ломки литературное сообщество и читательские слои тогда резко сократились по объему, подверглись «дроблению» на мелкие группы и перемешиванию, каналы коммуникации между писателями и читателями сузились и деформировались, регулярность выхода ряда периодических изданий нарушилась и т. д. Это заставило нас провести дополнительный обсчет данных по 1930–1931 гг., чтобы увидеть, как мы предполагали и как действительно увидели, процесс рутинизации исключительных обстоятельств и «нормализации» литературной системы.

Описанную здесь вкратце траекторию перелома (разрыва) и ретрадиционализации (конструирования традиции, по хобсбаумовской формуле) легко проследить на данных о символическом «возрасте» упоминаемых писателей. К 1920–1921 гг. заметно сокращается доля упоминаемых имен авторитетных писателей «старшей когорты», причем особенно резко, более чем вдвое — писателей активного, зрелого возраста, от 50 до 70 лет. Зато ближайший к нему замер 1930–1931 гг. дает небывалую ни до, ни после долю самых молодых и следующих за ними по возрасту авторов, тогда как к 1939–1940 гг. (мы сделали сдвиг на год, чтобы избежать прямого влияния общесоциальной катастрофы 1941 г.) ситуация явно классикализируется: доля упоминаемых писателей в символическом возрасте давно ушедших сверхклассиков в этот период — одна из самых высоких за все учтенные 180 лет. Его превысят лишь результаты последнего замера конца XX столетия.

Символический «возраст» упоминаемых писателей

(в процентах к совокупности всех писателей, упомянутых в данном замере)

Вернемся к последнему замеру. Для него характерна заметная фрагментация социальной системы литературы, причем по нескольким осям сразу. Самое явное ее проявление — резкий спад тиражей журналов описываемого здесь типа, индивидуальной и коллективной (учрежденческой, в том числе государственно обязательной) подписки на них. Иными словами, речь идет о сокращении и разрыве устойчивых, регулярных коммуникаций литературного сообщества с относительно широкой и заинтересованной читательской публикой, а значит, и об утрате реального лидерства, лидерского авторитета соответствующих групп литераторов, всего их сообщества в целом. Если суммарное количество журналов и периодических изданий как таковых (не газет) по стране за последние 20 лет сократилось, но незначительно (на 5 %), то их тиражи, даже по усредненным данным, упали впятеро, однако у журналов интересующего нас функционального типа тиражи сократились в 20–25 и даже более раз, — феномен, который нельзя не признать исключительным[533]. Это значит, что между писателями и читателями, между различными прежде собственно читательскими группами и слоями образовались — притом за весьма короткий срок — очень значительные социальные, культурные барьеры и зазоры. Резко изменился не только объем пишущих и читающих (за 1990-е гг. число россиян, читающих и покупающих книги, по их собственному признанию, сократилось не менее чем на треть) — изменилось их место в обществе, а значит, и их культурное самочувствие.

В пересчете на общий объем образованного населения в крупных городах России тиражи нынешних толстых журналов — от 3 до 7 тысяч — близки к тому, что в современных развитых странах называется малым литературным обозрением (little literary review) или к журналам поэзии (poetry review). Заметим, однако, что и те и другие в большинстве крупных стран Запада исчисляются в обычное время сотнями, а в годы культурного оживления и подъема (например, в США 1960-х гг.) достигали нескольких тысяч изданий одновременно[534]. В наших же условиях количество «толстых», но при этом малотиражных литературных журналов в лучшем случае ограничивается двумя, максимум — тремя десятками. Кроме того, они — если брать содержательный, функциональный аспект (более подробно о котором речь пойдет ниже) — практически отсекают от себя поисковую, проблематичную, еще не оцененную словесность либо же крайне жестко ее дозируют, с одной стороны, а с другой — не берут на себя систематическую рефлексию над современной литературой и литературной ситуацией, постоянную критическую экспертизу конкурирующих в обществе представлений о слове, жанре, роли писателя и проч. Иными словами, в той картине литературы, которую создают, представляют, воспроизводят толстые журналы и журналы, работающие по их функциональной модели, сегодня отсутствует, если использовать привычную для словесности новых времен военную метафорику, передний край. Скорее уж эта картина своей отсеченностью от более широких социальных и культурных контекстов, замкнутостью на себе напоминает государство Лапута или остров Утопия.