— А почему «даже» у грузинов? — Глядя в как-то сразу поникшее лицо дворника, Григорий пожалел, что так неосмотрительно перевел безобидный житейский разговор в национальное русло.

— Да это я так… От соседского дворника слыхал. Сказывал он, что грузинцам дают поблажку, — пытался увильнуть от прямого ответа старик.

— Что же вы от него слышали? — просительно произнес Григорий, надеясь, что старик по простоте душевной скажет ему что-то такое, что прольет свет на неясный для него вопрос: почему колхозники не имеют паспортов?

— Соседский дворник намедни даже побожился, что грузинцам разрешают и днем и ночью носить на боку вострые кинжалы… И еще он говорил, что их не облагают налогом на лошадей. Заводи хоть тройку. И самогон гнать грузинцам не запрещают. Только зовут они его не самогоном, а чачей. Хитры, черти!..

— А в России? А в вашей Белоруссии?

— Шутник вы, Григорий Ларионыч! — Первый раз лицо старика осветилось озорной, хитроватой улыбкой, а из прищуренных глаз брызнула колкая насмешка. — Как будто сегодня родились.

— Нет, я серьезно спрашиваю: какая связь между лошадьми, кинжалами и грузинами?

Старик неторопливо разгладил бороду и глухо откашлялся — как бы прочистил горло. Лицо его сразу посуровело, задумчивый взгляд устремился в пол.

— Если вы сурьезно спрашиваете, то я вам сурьезно и отвечу. — Старик помолчал, видимо подбирая правильные слова. Наконец продолжил: — В России, как вы знаете, Григорий Ларионыч, за ношение финок и кинжалов сажают в тюрьму и угоняют кого в Магадан, кого на Колыму… А с единоличников, которые имеют рабочих лошадей, снимают три шкуры…

— Поясните, — перебил Данилыча Григорий.

— Райфо обкладывает такими налогами, что, будь ты хозяином даже трехжильным, все равно не выдюжишь, через месяц за бесценок сведешь в колхоз свою гнедуху или рыжуху.

Григорию было неловко оттого, что он прожил на свете двадцать четыре года и только теперь узнал, в какое неравное положение по сравнению с некоторыми другими национальностями поставлен русский крестьянин, вся жизнь которого испокон веков связана с лошадью. А житель Кавказа, для которого лошадь всегда являлась не столько рабочей силой и кормилицей, сколько средством проявления национальных традиций с их праздничными увеселениями, скачками, джигитовкой, поставлен в такое привилегированное положение.

— Да-а-а… — только и мог сказать Григорий. — Но ничего, Захар Данилович, не вешайте голову. Вот разобьем фашистов, во всем разберемся, тогда и посмотрим, кому нужнее лошадь и можно ли избранным носить кинжалы. А сейчас давайте вернемся к нашим делам. Мы несколько ушли в сторону.

— Что верно, то верно. Начали за здравие, а кончаем за упокой, — заулыбался старик. — Участковый у нас мужик сурьезный, за поимку мародеров представлен к ордену. Таких двух головорезов скрутил — уму непостижимо. Правда, они его порезали, но не сильно, даже в госпиталь ложиться отказался. — Переведя дыхание, дворник озабоченно продолжал: — В Москве сейчас, Ларионыч, ой как неспокойно. Тюрьмы-то почти все распустили, вот они, бандюги, и прут в Москву поживиться дармовым. Опустела Москва-то…

— Так что вам сказал участковый насчет паспортов? — перебил старика Григорий.

— Участковый сказал, что, если мы с Лукиничной будем стараться, зимой нам выдадут пачпорта и временно пропишут на казенной площади.

— Я вам помогу в этом, — заверил старика Григорий. — И откладывать с этим делом давайте не будем: ведь послезавтра я должен быть на можайском рубеже обороны. — Григорий подошел к телефону, набрал «09» и через справочную узнал номер телефона приемной председателя райисполкома. Пока дозванивался до председателя, выдержав при этом довольно нервный диалог с его помощником, который обязательно хотел знать, по какому вопросу лейтенант Казаринов идет к нему на прием, старики, затаив дыхание, сидели на диване и не спускали глаз с Григория, который все-таки настоял на том, чтоб его соединили с председателем.

Нелегким был разговор и с председателем, который, как и его помощник, начал с того, что спросил, по какому вопросу лейтенант Казаринов хочет прийти к нему на прием.

— Об этом я вам доложу на приеме!.. На личном приеме!.. Вопрос серьезный, и решить его можете только вы!.. — На лбу Григория выступили капельки пота.

Разговор с председателем кончился тем, что тот обещал принять Григория на следующий день утром в восемь часов.

— В восемь ноль-ноль, и ни на минуту позже!.. — прозвучало в телефонной трубке, из которой тут же понеслись короткие гудки.

Григорий встал из-за стола и нервно взад-вперед прошелся по ковровой дорожке кабинета. Его волнение передалось и старикам. Они даже встали, в душе считая себя виновниками гнева и возмущения Григория.

— Сколько хлопот-то из-за нас, — поджав губы, сокрушенно проговорила Лукинична.

Словно не расслышав ее слов, Григорий посмотрел на часы:

— Завтра без пятнадцати восемь нам нужно быть в приемной председателя райисполкома.

— И мы тоже? — испуганно спросила Лукинична. — Втроем?

— Да нет, справимся вдвоем. — Григорий улыбнулся. — Вы, Степанида Лукинична, останетесь дома, помолитесь за успех операции. Ведь, поди, верующая?

— А как же! Нешто мы нехристи?

Григорий пошел на кухню и тут же вернулся с вещевым мешком.

— Это вам и вашим внучатам от меня гостинец. Трехдневный окопный сухой паек. — Григорий положил на стол буханку ржаного хлеба, две банки свиной тушенки, большой кусок сахара и три пачки сухих концентратов. — Ужинать будем вместе. У вас. У меня сегодня срочные дела… — Григорий обвел строгим взглядом притихших стариков. — Задача ясна?

— Да уж чего ясней! — со вздохом проговорила Лукинична, уголком платка вытирая сухие глаза.

— А сейчас давайте перенесем в кабинет деда то, что вам не годится и будет только мешать. — Григорий принес из кухни табуретку, приставил ее к стене и осторожно снял портрет деда.

Старик принял его из рук Григория как икону и, не дыша, замер на месте, ожидая дальнейших распоряжений. Григорий видел, как тряслись губы старика, как силился он не выказать своей слабости и не прослезиться.

Как и условились с председателем райисполкома, Григорий без пяти минут восемь вошел в просторную приемную и положил на стол перед молоденькой топкой секретаршей удостоверение.

— С Николаем Павловичем я вчера созвонился. Мы условились, что в восемь ноль-ноль он примет меня.

Секретарша вскинула на Казаринова настороженный взгляд:

— Вы по какому вопросу?

— По какому вопросу — я доложу лично председателю! Я уже говорил об этом по телефону самому председателю. Прошу доложить.

— А вы? — Секретарша окинула строгим взглядом переминающегося с ноги на ногу дворника, который не знал, куда деть свои большие руки.

— Со мной! — сухо бросил Казаринов. — По одному вопросу. Я уже сказал вам, что с Николаем Павловичем мы условились: в восемь ноль-ноль он примет нас. А сейчас — без двух минут восемь.

Секретарша дернула острым плечиком и скрылась за двойными дверями в кабинете председателя.

Только теперь Григорий почувствовал, что от дворника несло нафталином. Черный суконный костюм сидел на нем мешковато. На ворот синей сатиновой рубахи-косоворотки были пришиты пуговицы разного цвета. На старые валенки были надеты новые галоши.

Председатель в кабинете был не один. Судя по лицам сидящих за длинным столом буквой «т», Григорий понял, что разговор шел очень важный. Когда он поравнялся со столом, председатель встал и, обращаясь сразу ко всем троим, с кем он только что совещался, представил лейтенанта:

— Внук академика Казаринова.

Все трое, сочувственно глядя на Григория, молча кивнули.

— Примите, Григорий Илларионович, наше искреннее соболезнование, — глухо проговорил председатель. Выйдя из-за стола, он крепко пожал Григорию руку: — Я очень огорчен, что не смог проводить в последний путь Дмитрия Александровича, депутата Верховного Совета СССР от нашего избирательного округа. Но вы, как человек военный, поймете меня: иногда дела складываются не так, как мы хотим… Прошу познакомиться — работники исполкома. — Председатель повел рукой в сторону сидевших за столом, которые, словно по команде, вставали и поочередно жали Казаринову руку, называя свои фамилии.