Пользуясь тем, что письмо это придет к тебе не по почте, а передаст его надежный товарищ, я вкладываю в него вырезку из «Юманите», в которой руководство Французской компартии обращается к народу Франции».

В газетной вырезке говорилось:

«Граждане, гражданки!

Гитлеровские оккупанты захватили Францию и многие другие европейские страны, но Гитлер, объявив войну СССР, будет вынужден вывести из нашей страны немалую часть своих солдат…

Французы, француженки!

Наш враг, поработитель Франции Гитлер, ведет войну против Советского Союза.

Исходя из этого, каждый, кто вправе назвать себя французом, должен отныне считать себя союзником СССР!

Гитлеровские победы в СССР — это наши поражения, а каждая из побед Советского Союза над Гитлером — это победа и наша.

Безрассудная авантюра Гитлера приведет его, вишистских правителей, изменников и гитлеровских лакеев типа Деа, Делониля, Дорио, Життона и Кº к неизбежной смерти.

Французские солдаты, летчики и моряки! Если от вас потребуют стрелять в советских солдат, отказывайтесь выполнять эти приказы. Поверните свое оружие против изменников, которые, отдавая подобные приказы, становятся пособниками душителя нашей страны — Гитлера».

Письмо Раймона заканчивалось словами, которые вот уже второй день сверлили мозг Гюдена: «Мой дорогой брат!.. Повторяю: я не коммунист, но я патриот Франции. Расстрел почти сотни наших соотечественников в карьерах Шатобриана, в Бордо и в Нанте всколыхнул всю Францию. 27 заложников-коммунистов, расстрелянных в Шатобриане, перед смертью подписались под словами: «Да здравствуют Французская коммунистическая партия и ее вождь Морис Торез! Мы умираем, да здравствует СССР! Товарищи, остающиеся после нас, будьте смелыми, верьте в будущее». Думай, думай, дорогой Шарль, ты человек мужественный и молодой. Все еще поправимо».

Гюден вложил письмо в конверт и спрятал его в нагрудном кармане кителя. Сквозь двойные окна горенки была слышна глухая канонада, доносившаяся со стороны деревни Акулово. Уже второй день там шли жаркие бои.

«Легко тебе, дорогой Раймон, советовать. В мою бы шкуру ты влез, тогда бы по-другому запел», — подумал Гюден и не заметил, как в горенку вошел майор Рикар. Сняв шинель и шапку, он бросил их на лавку у стены и, видя, что стоявшая на столе бутылка коньяка была пуста, с укоризной посмотрел на Гюдена:

— Ты скоро сопьешься, Шарль.

— Хмельному веселее умирать от русской нули. — Упрек Рикара Гюден перевел в шутку.

— Я тоже об этом не раз думал. А поэтому… — Не договорив, Рикар вышел из горницы и через минуту вернулся с непочатой бутылкой коньяка, головкой сыра и куском сырокопченой колбасы. — Вставай!.. Продолжим пир во время чумы.

— Как твой вагон с продовольствием?

— За этими вагонами находилась цистерна с бензином. Горела так, что за километр в округе можно было в иголку нитку вдевать.

— Поздравляю, — съехидничал Гюден.

— То ли еще будет, — вздохнул Рикар, сел за стол и откупорил бутылку. — Займись сыром и колбасой.

— Если бы всю жизнь слушать эту милую сердцу команду, — сострил Гюден, нарезая тонкими ломтиками сыр.

Когда выпили по первой рюмке, Рикар, помолчав, поднял на Гюдена тревожный взгляд:

— Я сегодня хочу напиться. У меня недоброе предчувствие, Шарль.

— Не таи, скажи, что тебя томит, Жорж?

— Мне кажется, что судьбу свою мы поставили не на ту карту. Нас ждет гибельный проигрыш. И он следует за нами по пятам. — Сказав это, Рикар, прежде чем налить в рюмки коньяк, долго и пристально смотрел в глаза Гюдену. — Как бы я хотел, чтобы ты меня правильно понял и не осудил. Давай выпьем.

— Не торопись. — Гюден взметнул перед собой руку. — Прежде чем выпить, прошу тебя, прочти вот это письмо. Я получил его вчера от брата из Парижа. Его нужно читать на трезвую голову. — Гюден достал из нагрудного кармана письмо и, развернув его, протянул Рикару.

Майор читал письмо внимательно и долго. Гюден затаив дыхание сидел напротив и следил за выражением лица друга, боясь уловить в нем хотя бы тень несогласия или возмущения. Однако этих выражений на нем не возникало. Лицо было каменно-невозмутимым. А когда Рикар прочел письмо и, аккуратно вложив его в конверт, возвратил Гюдену, наступила долгая гнетущая пауза, в течение которой обоим стало как-то не по себе.

— Ну что скажешь, Жорж? — еле слышно спросил Гюден.

Рикар отставил в сторону рюмки, решительно встал и, взяв с полки два граненых стакана, поставил их на стол:

— Наливай до краев!..

Гюден молча разлил коньяк в стаканы и с волнением ждал, что же скажет Рикар, в каждом жесте которого, во взгляде чувствовались сила и уверенность в себе.

— Я тебе завидую, Шарль. У тебя хороший брат. У него можно учиться совести и добру. Выпьем за здоровье твоего брата!.. К сожалению, у меня такого брата нет.

Григория разбудил Иванников. Время шло к рассвету. Долго тряс он за плечо своего командира, который последние двое суток почти не сомкнул глаз. Дважды разведчики Казаринова переходили ночью передовую, а «языка» захватить так и не удавалось: боевое охранение немцев, а также посты в близлежащих к линии фронта деревнях смертельно боялись огневого прорыва русских (разведки боем). Не менее страшным было уснуть и замерзнуть. Каждая ночь уносила десятки и сотни солдат 4-й полевой армии фельдмаршала фон Клюге.

В декабре с наступлением крещенских морозов немецкие солдаты и офицеры сожалели, что в сентябре и октябре в азарте сжигали деревни и села Подмосковья. Не рассчитывали, что декабрь придется встречать не в теплых толстостенных домах русской столицы и пить крепкую русскую водку, а сидеть в холодных, заметенных снегами окопах, спасать ноги и руки от обморожения и в душе клясть тот день, когда фюрер заворожил их своими истерическими призывами завоевать жизненные пространства России. О, как необъятны и как бескрайни эти пространства!.. Крепкие морозы сопровождались вьюгами и метелями, засыпающими дороги и покрывающими своим белым саваном замерзших солдат.

— Товарищ лейтенант, ну проснитесь же, вам письмо, — тормошил Казаринова Иванников. — Только что передал батальонный писарь. Наглец, даже пол-осьмушки махорки содрал с меня за него.

Слово «письмо» мгновенно прогнало сон. Казаринов вскинулся на нарах и обвел взглядом землянку. В углу, рядом с чугунной печкой, накаленной до малиновой рдяности, на корточках сидел Вакуленко. Мокрые портянки, которые он сушил на вытянутых руках у печки, казалось, дымили. Дневальный по взводу боец Усман Серезидинов острым как бритва финским ножом разрезал на равные пайки буханку хлеба. В душе Серезидинов, как давно уже заметил Казаринов, гордился тем, что никто из взвода не умеет так ровно делить хлеб, как он.

— На висах аптик так никто ни сумиит сдилать, как сумиит сдилать Серезидин… — Не раз бросал он свою излюбленную фразу в ответ на похвалы окопно-блиндажной братвы.

На ящике из-под патронов стоял бачок с перловой кашей, из которого командир отделения младший сержант Витарский, до предела сосредоточившись, самодельным половником доставал кашу и раскладывал ее в котелки, стоявшие рядком на двух ящиках из-под патронов.

Разведчики, сидя на земляных нарах, с которых свисали ошметки желтой соломы, курили. Взгляды всех были обращены на финку Серезидинова и на пыряющий в бачок с кашей половник в руках одессита Олега Витарского. Рядом с бачком лежал большой кусок колбасы. Серезидинову предстояло разрезать ее на восемнадцать одинаковых (тютелька в тютельку) кусочков, после того как он разделит хлеб. Всем во взводе нравилось смотреть, как Серезидинов, глотая слюну, бережно и даже как-то не по-мужски нежно раскладывал куски колбасы на хлеб, делая бутерброды.

И Казаринов, видя все это, подумал: «Вот она, вершина справедливости и равенства… Она начинается с краюшки хлеба, с половника каши… Завтра любой, спасая жизнь раненого одновзводника, не моргнув, отдаст свою собственную… А попробуй обдели его или обжуль в хлебе насущном, с которого берут свое начало начал справедливость и равенство, он тут же взъярится и скажет: «Нет, братцы, так не пойдет!..»