Казалось, только теперь председатель заметил стоявшего у дверей старика.

— А вы? — Во взгляде председателя мелькнуло удивление.

Видя растерянность дворника, Казаринов поспешил прийти ему на помощь:

— Со мной. — Кивком Григорий позвал Данилыча к столу.

Покашливая в ладонь, дворник нерешительно подошел к торцу длинного стола.

— Чем могу быть полезен, Григорий Илларионович? — спросил председатель. — Прошу, садитесь.

— Моя просьба выражена на одной странице. — Григорий положил на стол перед председателем заявление и сел.

Заявление председатель читал долго, внимательно. Было видно, что для обстоятельного разговора ему мешал старик, на которого он бросил пристальный, острый взгляд, словно взвешивая, насколько тот надежен: речь в заявлении, как он понял, шла об этом старике и об его оставшейся без крова семье.

— Вы до конца все продумали?

— Да! — твердо ответил Григорий. — И не только продумал, но и договорился с Захаром Даниловичем. — Казаринов взглядом показал на застывшего у стола старика, который, переминаясь с ноги на ногу, мял в руках шапку. — Мы друг другу просто необходимы. Я помогу ему и его внукам-сиротам с жильем, а он сохранит все, что осталось после академика Казаринова. У деда остался большой научный архив. После войны люди разберутся. И потом… Остались ценные вещи, личное имущество, большая библиотека с антикварными изданиями… — Григорий хотел сказать что-то еще, но остановился.

— Кто будет принимать наследство? — спросил председатель.

— Наследник у покойного один. Он перед вами. К тому же воюет в разведке. Так что все может быть. А архив деда нужно сохранить.

— Надежный человек? — Взгляд председателя остановился на дворнике. Видя, как дрожат пальцы натруженных рук старика, он бросил взгляд на заявление, лежавшее перед ним, и многозначительно спросил: — Захар Данилович, вы слышали, о чем идет речь?

— Слыхал, — на хриплом выдохе произнес старик и по-солдатски вытянулся.

— Задача ясна?

— Ясна, товарищ председатель!

— Откуда сами-то?

— Беженцы мы, товарищ председатель. Колхозники. Из Белоруссии, Гомельской области… Село наше, Бабичи, немцы сожгли. — С этими словами старик нерешительно и пригибаясь в коленях подошел к председателю и положил перед ним потертую на сгибах справку с потускневшей гербовой печатью. — Сейчас вот в дворниках на Сивцевом Вражке.

— Внуки-то школьники?

— Старший во втором, младшему пошел седьмой годок. Круглые сиротки, товарищ председатель.

— Подождите в приемной, с вами вопрос ясен, Захар Данилович. Нам нужно кое о чем поговорить с Григорием Илларионовичем.

Понятливый по природе, старик быстро откланялся и вышел из кабинета.

Тягостное молчание нарушил председатель. Разминая папиросу, он сочувственно посмотрел на Казаринова:

— Григорий Илларионович, вы хотите передать две комнаты вашей квартиры дворнику и его семье? Так я вас понял?

— Совершенно верно.

— И просите прописать в вашей квартире всех четверых?

— А как же по-другому? Насколько мне известно: в Москве без прописки жить нельзя.

— И как же вы хотите прописать их: временно или постоянно? Если временно, то на какой срок: на полгода, на год?.. В заявлении вы этого не указываете. А необходимо указать.

Григорий пододвинул к себе заявление, взял из чернильного прибора ручку. Все видели, как отчетливо и твердо Григорий вывел над словом «прописка» слово «постоянно», а внизу, под текстом заявления, сделал приписку: «Вписанному слову «постоянно» — верить». И расписался.

— Решительный вы человек, Григорий Илларионович, — улыбнувшись, сказал председатель. — Ведь их четверо. Не заметите, как парни вырастут, и может случиться так, что не поймут они вашего благородного жеста.

— Решительный? — усмехнулся Григорий. — Чтобы в таком вопросе быть решительным, нужно совсем немного.

— Что же именно? — Улыбка на губах председателя потухла.

— Нужно пройти теми дорогами войны, по которым прошли они от сожженного врагом родного села до самой Москвы, и сохранить при этом круглых сирот. Я по этим дорогам прошел. То, что видели они, все четверо, не дай бог повидать и лиходею. — Григорий обвел взглядом сидевших за столом: — А насчет благородного жеста вы, уважаемый Николай Павлович, выразились не совсем удачно. Благородные жесты делают театральные герои в мелодрамах, а война — это не мелодрама. Это — трагедия. Насчет ребят не волнуюсь. Пусть растут. Я их понимаю. Сам вырос круглым сиротой. Так что прошу удовлетворить мою просьбу.

Румянец стыда залил щеки председателя. Видно было, что ему стало неловко и совестно за свои последние слова предостережения, а поэтому, как-то сразу изменившись в лице, он резким жестом откинул со лба свисающую прядь волос, решительно встал и протянул Григорию руку:

— Спасибо вам, Григорий Илларионович. Хотя вы мне и в сыны годитесь, но преподали хороший урок. Мы обязательно рассмотрим вашу просьбу на исполкоме и дадим разрешение прописать постоянно. — Председатель окинул взглядом сидящих за столом: — Как, товарищи, согласны со мной? Перед нами — исключительный случай.

Все трое одобрительно закивали.

— Куда после решения исполкома обращаться старику?

— В отделение милиции. Его об этом известит участковый.

Григорий встал. Встали и члены исполкома.

Председатель вышел из-за стола, чтобы пожать Григорию руку и пожелать ему успехов, но в это время дверь широко распахнулась, и в кабинет ворвались три девушки. По виду им можно было дать не больше двадцати. Они тяжело дышали и, искоса поглядывая на вошедшую вслед за ними секретаршу, щеки которой пунцово горели, не знали, с чего начать разговор.

— А это что за делегация?! — строго спросил председатель, окинув взглядом девушек. — И почему без доклада? — Председатель бросил недовольный взгляд на секретаршу.

— Что я могла с ними сделать? Они просто оттолкнули меня.

— Что у вас?

Вперед выступила высокая девушка в стеганке, подпоясанной кожаным ремнем. На ногах у нее были кирзовые сапоги. Из-под шапки-ушанки выбивались русые пряди волос. По лицу ее было видно, что она с трудом справляется с волнением.

— Товарищ председатель, нам не дают пропуска!

— Какие пропуска?

— На выезд из Москвы.

— На выезд из Москвы?! — Лицо председателя посуровело. Он подошел к девушке и строго посмотрел ей в глаза. — Не выдерживают нервы? Не дорога стала столица?

— Почему не дорога? Но почему всем выдают пропуска, а нам отказали?

— Откуда вы все трое?

— Мы с «Трехгорки». Наша фабрика закрыта… — Девушка говорила запальчиво, время от времени бросая взгляд на подруг, словно ища у них поддержки. — Почти все инженеры и начальники вместе с семьями из Москвы уехали. Почему из Москвы не выпускают нас, рядовых рабочих? Директор комбината раздал рабочим запасы продуктов и сказал, чтобы мы расходовали их экономно.

— Кто у вас директор?

— Дундуков, очень хороший, добрый человек, мы видели его, когда он с саперами минировал цеха. У пульта взрыва стоят дежурные, при первой команде комбинат взлетит на воздух. Что же нам, оставаться в Москве, когда нашу «Трехгорку» с часу на час взорвут?

— Дундуков тоже собирается покинуть Москву?

— Нет, он заявил на митинге, что, если случится самое страшное, он поступит так, как поступают капитаны тонущих кораблей. Он останется на капитанском мостике. Он коммунист с дореволюционным стажем, штурмовал Смольный…

— Хороший у вас директор. Только вы вот…

— Что — мы?

— Струсили!.. Вы разве не знаете, что на защиту Москвы поднялись даже старики? Посмотрите на себя — молодые, здоровые, сильные и, наверное, комсомолки?

Девушки сникли.

— Кому, как не вам, возводить оборонительные рубежи вокруг столицы?

— Мы их возводим… — упавшим голосом проговорила девушка в шапке-ушанке.

— Где? Когда? — Голос председателя взлетел на высокую ноту.

Девушка в ушанке сняла рукавицы, заткнула их за пояс и выбросила перед собой руки ладонями кверху: