— Видишь? Я ее почти не чувствую до колена.

Кожа на левой ноге действительно была темно-синего, а в некоторых местах вовсе черного цвета с многочисленными кровавыми прожилками, опутывающими свободные от бинтов участки, подобно умело сплетенной паутине.

— А болит? — спросил я, не решаясь оторвать взгляда от ноги.

— Не очень. Я же на лекарствах, забыл? Как и ты.

Я никогда не боялся девушек и почти всегда умел находить с ними общий язык, но сейчас от этой бесстыдной простоты, от непринужденной позы, в которой сидела Лена, совсем не пытающаяся заправить халат, я задрожал, как подросток, впервые в жизни ласкающий взглядом обнаженную женщину на обложке глянцевого журнала.

— А еще из-за аварии я не попала вовремя на встречу с одним важным человеком. И его подвела и сама как-то подмочила репутацию. Я не говорю уже о том, что потеряла кучу денег. А ты говоришь, что мне повезло. Как думаешь, могут отрезать?

— Кого? — не понял я, разглядывая камешки на сером бетоне у ее пальцев.

— Ногу, Фил, ногу. Прекращай делать вид, что моя грудь тебя ни капли не смущает.

— А зачем ты ее…

— Я обожаю гулять по крыше без одежды. В обнаженности есть какая-то замечательная странность. Не находишь? Только я и сигарета. Одна сигарета, потому что пачку деть некуда. Закуриваю сигарету и гуляю по крыше, в чем мать родила. Прогуливаюсь мимо труб, мимо желобов, присаживаюсь на металлические козырьки и загораю.

— А если кто-то увидит?

— Ну, это их проблемы. Ладно, если ты сильно смущаешься, я заправлю.

— Будь добра.

Она свесила ноги с парапета, запахнула халат и выудила из кармана сигаретную пачку и пластмассовую зажигалку.

— Я боюсь, что ногу мне все же отрежут. Я же гадалка, не забывай, у меня на подобные вещи нюх. А если присовокупить мое зверское невезение, но так все и выходит, как на блюдечке. Может, откроешь истинные причины своей затянувшейся депрессии?

Я сел рядом, свесив одну ногу. Внизу был центральный вход в больницу. Под круглым пластиковым козырьком стояло несколько человек. Лена закурила, смешав свежесть ночи с табачным дымом.

— Почему ты решила, что у меня депрессия?

— К гадалке не ходи, — усмехнулась Лена, — ладно, буду серьезно. Ты сказал, что больше не фотографируешь. А это значит, что тебе либо выкололи глаза, либо настигла депрессия. Глаза у тебя на месте, как я погляжу. А если будешь махать руками и отрицать очевидное, я все равно не поверю. Рассказывай.

— Ты странная.

— Не страннее тебя.

— Почему ты решила найти меня?

— Потому что мне скучно лежать в палате. Представь эту тесную палату с четырьмя кроватями. На койке у окна, справа, лежит старушка, которой девяносто два. Ее привезли умирать, хотя все отрицают. От старушки жутко смердит. Запашок стоит такой, будто она ходит под себя каждые десять минут. А еще на тумбочке стоит один стакан, где хранится челюсть, и второй стакан, где хранится стеклянный глаз. Зачем она его вынимает — одному богу известно. Старушка постоянно разговаривает с Богом. Тихо бубнит себе под нос. Это нервирует. Койку слева занимает огромная усатая женщина. У нее проблемы с обменом веществ и, видимо, с гормонами. Она такая большая, что не помещается на койке целиком. Ей приходится сидеть, убрав подушку и одеяло. Она все время разгадывает скандинавские кроссворды и грызет карандаши от усиленного мозгового труда. Хруст стоит страшный. Иногда он заглушает даже разговоры старушки с Богом. Самое ужасное, что эта огромная женщина любит комментировать то, что она делает. Поэтому кроссворды мы вынуждены решать всей палатой. К слову, на койке возле двери, справа от меня, лежит молодая девушка, которой вырезали гланды. О, нет, она не разгадывает кроссворды, не хрустит карандашом и даже не общается с Богом. Девочка у нас притащила портативный телевизор, поставила его у изголовья своей кровати и целыми днями смотрит подростковые сериалы. Несколько раз у меня возникало желание отправить ее на встречу с Богом, но меня взяли сомнения на счет того, что она сможет добраться до Рая, и вот я решила покинуть славное общество.

— Отличный рассказ, — восхитился я.

— Спасибо. Так что там у тебя с депрессией? Дай угадаю. Та самая Аленка, которой ты грезил в темноте палаты?

— Ты, видимо, настоящая гадалка!

— В следующий раз возьму с собой карты, — она снова не докурила. Затушив окурок, она разжала пальцы и наблюдала за тем, как он в неистовом вращении, словно потерпевший аварию вертолет, падает вниз. Ударившись о пластиковый козырек над входом, окурок сполз вниз и исчез из поля зрения.

— Вот так мы все со временем сгораем и куда-то падаем, — задумчиво сказала Лена. — Судьба достает одного из нас из картонной пачки, затягивается, высасывает все самое лучшее, а потом выбрасывает сгоревшую, ненужную оболочку черт знает куда. А зачем? Просто потому что ей это нравится? Нервы успокаивает? Или балуется? Вот чего не могу понять.

Перед моими глазами внезапно совершенно четко возник образ Судьбы, молодой девушки, почему-то в старинной шляпке с широкими полями, с темной сетчатой вуалью на лице, в темных же перчатках до локтя, обрамленных золотыми цепочками, вьющимися, словно змейки. И в руке у Судьбы я увидел длинный мундштук из красного дерева, на кончике которого корчился в судорогах от невыносимой боли какой-то безликий, костлявый человечек.

Я вздрогнул и увидел на лице Лены веселую улыбку.

— Ох, какие образы! — сказала она. — Согласись, прогулки по крыше так будоражат фантазию, что дух захватывает. Ладно, давай все-таки вернемся к Аленке. Мне не терпится услышать о причинах депрессии. Что случилось? Не сошлись характерами?

Волнение и решительность, овладевшие мной, когда я стоял перед дверью на чердак, куда-то улетучились, а их место стремительно заняли сомнения. Можно ли открыться перед ней? Можно ли рассчитывать, что поймет? Это был страх, который протянул руку к моему сердцу. Я не знал, стоит ли что-нибудь говорить? Но сидя там, на краю крыши, между светом звезд и фонарей, я вдруг решил рискнуть.

— Она умерла, — сказал я, — разбилась на самолете год назад. По моей вине.

— Неожиданно, — Лена почесала пластырь на щеке, — продолжай.

— Тебе интересно?

— Спрашиваешь!

— Я не уверен, что хочу все рассказать.

— Можешь ограничиться самым главным. Или, хочешь, я буду задавать вопросы, а ты отвечай? Так легче, я пробовала. Какой был рейс?

— Из Москвы в Казань.

— Деловая поездка или полетела домой?

— Домой. Мы с ней расстались. Страшно поругались за несколько дней до этого, Аленка собрала часть вещей и уехала к Гале. Это подруга ее. А я, со своей стороны, не сделал никаких попыток помириться.

— А должен был? Ты виноват в ссоре?

— Конечно. Ну, то есть, в то время я считал себя абсолютно правым, но сейчас… даже не сейчас, а через несколько дней…

— Из-за чего поссорились-то?

— Да так…

Я неопределенно пожал плечами. Тяжело было возвращаться к воспоминаниям. Неприятно и вместе с тем страшно.

— Дай угадаю, — сказала Лена, — она заявила, что ты совсем ее не понимаешь, а ты в недоумении спросил, с чего бы это? Потом она сказала, что ты совсем ослеп, потому что не замечаешь, каким ты стал скучным, безликим и занятым, а ты вообще не понял, о чем она говорит. А потом слово за слово, хлесткая фраза одна за другой, никто никого не сдерживает, переходите на крик, каждый наслаждается своим превосходством, хочется унизить другого, победить, втоптать в грязь, доказать, что прав ты и никто другой. Так все было?

Я криво усмехнулся, соглашаясь.

— Добавить нечего, Лен. Но ты не открыла Америку. Не одни мы так ссорились.

— Я эгоистка. Радуюсь сейчас, что у меня такого не было. Можно постучу по дереву? — Лена постучала себя кулаком по лбу и подмигнула. — Все так ссорятся, верно. Но в тот день перегнули палку.

— И до этого случались приличные ссоры. Мы в последние полгода цапались, как голодные собаки за брошенную кость. До сих пор не пойму почему.