— Значит, опознать хотите?

— Я знакомый, — сказал я, — мне, вот, сказали, что она здесь…

— Как-то вы тоже не очень выглядите. На грани, так сказать, — хмыкнул доктор.

— С самолета же, — отозвался я.

— А мне говорили, никто не выжил.

— Как это никто? Я выжил.

— Ну, ладно, — доктор пустил носом струю дыма и тяжело поднялся, — пойдемте. Как вы говорите, ее зовут?

— Лена, — сказал я.

Мы прошли вдоль кабинета к неприметной двери, занавешенной белыми халатами, вышли в небольшой коридорчик, заключенный в кафель от пола до потолка, после него еще через одну дверь вышли в ярко освещенное помещение. Тут всюду висели лампы дневного света, было прохладно, стояло три широких блестящих стола. В одном углу высились прямоугольные коробки, похожие на гигантские холодильники, а в другом углу торчали из кафельной стены блестящие же краны. Воздух здесь был пропитан чем-то пронзительно-острым, от такого воздуха чесалось в носу и першило в горле. Доктор прошел к одному из гигантских холодильников, повернул большую гнутую ручку и распахнул дверцу. Изнутри выплыло облако сизого пара. Ощутимо похолодало.

— Ну, гляди на свою Лену, — буркнул доктор, махнув рукой, будто подзывая.

Толик и Артем поддерживали меня за руки, Брезентовый шел сзади. Мы подошли к холодильнику. Я заглянул внутрь, и в полумраке увидел стол, на котором лежала, укрытая простыней, Лена. Из-под простыни с ближней ко мне стороны выглядывали бледные кончики ног. Казалось, что в них не сохранилось ни единой капли крови.

— Я сам схожу, ладно? — попросил я.

Артем и Толик с готовностью отпустили. Видимо, им не очень хотелось соваться внутрь холодильника с мертвецом.

Я ухватился руками за край стола и медленно и тяжело направился вдоль тела. Меня подташнивало, голова кружилась, а ноги подкашивались. Одна мысль — лишь бы не упасть в обморок. Не свалиться тут, не умереть. Какая игра судьбы — умереть в морге. Мое сердце стучало с такой силой, будто его подвесили боксерской грушей и лупили что есть силы сразу несколько человек. Я задыхался, пытаясь поймать ртом воздух. Еще один шаг. Всего один.

Мне казалось, что мир вокруг должен вот-вот лопнуть. Это нереальность, так не бывает, чтобы мертвые люди гуляли по крышам, а люди живые сами вынимали иголки из вены и брели в морг. Ну, не бывает, и все тут.

Может быть, ты, Лена, расскажешь мне, что случилось с тобой после того, как самолет упал? Видела ли ты смерть той девчушки, за которой охотилась два года? Успела ли насладиться? Умерла с легким сердцем от свершившейся мести и с улыбкой на лице? Счастливой улыбкой? Я подошел так близко, что увидел знакомые черты лица под простыней. Я провел по ним рукой, погладил твердую, неживую, холодную щеку.

Вот и тебя потерял, Лена.

Взял кончик простыни и бережно убрал его с Лениного лица. Секунду разглядывал ее, не веря своим глазам. Мне показалось, будто все кошмары, которые прятались в темноте моей души, вдруг решили одновременно выплеснуться наружу. Сердце колотилось и колотилось. В ушах забили барабаны.

Ненастоящее!

Шепнул кто-то, сквозь грохот в голове, шепнул: «Пульс в норме».

А ноги-то подкосились, заскользили по гладкому полу. Я упал на колени, и снова боль пронзила стрелами. Мир задрожал вокруг, темнота сгустилась. И шепот, который не шепот вовсе, а чей-то голос из другого, реального мира: «Кажется, приходит в себя. Попробуйте два кубика…»

Меня вырвало на пол, я чувствовал горький вкус на губах, но вкус стремительно улетучивался, растворялся, становился НИЧЕМ.

Я поднял голову, пытаясь бороться с головокружением, и снова увидел лицо мертвой девушки, открывшееся из-под покрывала.

Там лежала не Лена. Там лежала Аленка.

«Давайте кислородную маску» — сказали в ухо. Громко, рвя барабанные перепонки. Звук заполнил все пространство вокруг. Мир задрожал, мир наполнился какими-то посторонними звуками, мир сделался нереальным, недействительным, не таким, какой он должен быть.

— Аленка! — крикнул я. И вдруг понял, что лечу в темноте.

Она была рядом. Аленка тоже падала. Пахло гарью и страхом. Откуда-то снизу, из темноты, наплывали огни города. Холодный ветер беспощадно хлестал меня по щекам. Слезы разъедали глаза.

— Мы падаем! — закричал я.

А Аленка не ответила. Потому что огонь сожрал ее. Потому что взрывом ей оторвало одну руку. Потому что она была мертва.

И темнота вздрогнула. Я уже не падал. Я снова где-то лежал. Хотя запах гари едко терзал ноздри. Теперь я вдруг сообразил, что лежу с закрытыми глазами — и от этого темнота, от этого непонятно, что происходит.

И тут же скрутила боль, будто угодил в соковыжималку. Суставы закрутило в узелки, глаза начали гореть, кожу щипало и жгло.

Женский голос:

— Всё нормально. Кажется, пришел в себя.

Мужской голос (знакомый):

— Ну, слава богу. Дайте ему отдохнуть.

И что-то мокрое и холодное прикоснулось ко лбу. Я не удержался и застонал. Холод вернул меня к реальности.

Когда-то давно я выпал из горящего самолета.

А сейчас я приземлился.

Ничего не отвлекало от равномерного течения времени. Ни сны, ни кошмары, ни бредовое возвращение к реальности. Только боль иногда проскальзывала, словно разрядики тока, заставляла тело вздрагивать, напоминая, что еще жив, что все еще дышу.

Морозно было. От мази, которая покрывала тело. От юркого осеннего ветра, скользящего по палате. Ветер шевелил занавески, дергал простынь, словно хотел взглянуть на меня голого, трепал стопки газет. Из окна над дверью вваливался темный изумрудный свет, наполнял палату странным ощущением, будто я угодил в аквариум. Да и дышалось тяжело, с присвистом и хрипом. Я сам себе казался скользкой, холодной рыбой, которая лежит без движения, хватает ртом воздух, да старается быстрее умереть. Хотя, нет. Рыбы же не умирают. Они почему-то засыпают. А я боялся уснуть. Плыл себе по течению реки-времени и боялся вновь оказаться на глубине. А то ведь и захлебнуться можно.

Справа тихонько скрипели пружины — там ворочался старик Игнат. Он всегда спал беспокойно, часто просыпался по ночам, ходил за водой, бродил по палате взад-вперед, иногда открывал форточку и осторожно закуривал, разгоняя дым руками. Несколько дней назад я спросил у доктора, имени которого никак не удавалось запомнить, почему произошло так, что я, вот, лежал в коме почти неделю, никогда в жизни до этого не видел Игната, а в моем глубоком сне (или как назвал доктор — в ложных воспоминаниях), Игнат есть, и даже почти похож, разве что без пышных усов, не подрабатывает в ночных ларьках сторожем, а бывший ученный, при жизни в Союзе — диссидент, а ныне преподаватель в каком-то мудреном университете. Безымянный доктор лишь пожал плечами. Он довольно часто пожимал плечами в ответ на мои вопросы.

Ложные воспоминания. Иногда мне кажется, что это очень удобная ширма, которой загородились лечащие врачи, чтобы не изучать происходящее со мной. Вернее, с моей головой. Очень удобно отвечать на любые вопросы — ложные воспоминания. Потому что возразить нечего.

На улице темнело рано, еще не было шести часов вечера, и изумрудный свет, льющийся из коридорного окна, набухал, будто ватный шарик в воде.

Я лениво пялился в потолок. В этом мире не было ни Артема, ни Толика с Катей, ни Брезентового. Здесь никто не заметил моего ложного бегства, никому не было дела до воображаемого северного городка. Лена обратилась призраком ложных воспоминаний. Реальность же оказалась изумрудного цвета, со скрипом пружин, мягкими тапочками, горьким воздухом, холодной мазью на коже и лекарствами в вену. А люди, которых я выдумал (и не только я, вот ведь память), они исчезли. Остались в темноте, на дне. Только потолок, в который можно пялиться до бесконечности… и пока смерть не разлучит нас.

Забавно прийти в себя и не понять, где ты и откуда. Забавно видеть овалы белых лампочек, пытаться схватить звезды, держать доктора за рукав халата, крепко держать, не отпускать, прикусить язык до крови, шептать что-то несвязное, но в тот момент обязательно глубокое, философское и такое важное. А потом забыть и оставить в голове темные пятнышки воспоминаний о чем-то важном, что непременно нужно было запомнить. Забавно в бессилии вспоминать, что важного, наверное, и не было, а просто мозг в истерике швырял случайные фразы, воспоминания, образы, будто избавлялся от ненужного мусора. Забавно играть со своей головой в непонятные игры.