Некоторыми вечерами Игнат усаживался на кровать и начинал рассказывать мне основанные принципы системы, ее плюсы и минусы, говорил также о своих достижениях и неудачах. Прервать этот словесный поток не представлялось никакой возможности, но, слава богу, Игнат был не в той степени навязчив, чтобы требовать определенного внимания. Ему было достаточно того, что я лежу рядом и делаю вид, что слушаю, хотя бы и вполуха.

Были у Игната и помощники — верные адепты его зарождающегося Учения. Двое — молодые люди, всегда подтянутые, хорошо одетые, приятно пахнущие, без морщинок и мешков под глазами, в какое бы время они не появлялись в палате. И еще двое — внешностью напоминающие бомжей-алкоголиков. От них радикально несло перегарищем, вида они были неопрятного, оба с густыми неухоженными бородами, в которых путались хлебные крошки и кусочки чипсов. Разговаривали они невнятно, бегали глазами по палате и, как мне казалось, приценивались к моему телефону, пару раз замеченному ими на тумбочке. Все четверо обращались к Игнату не иначе как Мастер. Чувствовалась в их интонациях этакая преданность, свойственная людям верующим, при обращении к батюшке или какому-нибудь служителю церкви с высоким саном. Игнат держался соответствующе и разговаривал с ними как начальник с подчиненными, наполняя речь замысловатыми фразами и витиеватыми словечками. Было видно, что самому Игнату подобные разговоры доставляют великое удовольствие. Нас он никогда не представлял, но теми же вечерами, когда за окном темнело и время начинало тянуться медленно, словно избегая скорой встречи со сном, Игнат рассказывал об этих людях, называл их имена и профессии, у кого какие были привычки, кто с кем жил, спал и растил детей. Только я почти ничего не запомнил.

Один весенним утром в палату вошел доктор и сообщил, что через несколько дней меня будут выписывать. К тому времени я шелушился, будто сухой кукурузный початок. Тело чесалось, а кожу жгло от мазей и затягивающихся ран. Впрочем, я чувствовал себя хорошо — если судить о физическом состоянии. Швы уже давно сняли, раны зарубцевались. Полное выздоровление, со слов доктора, было лишь делом времени. По крайней мере, наблюдение врачей за мной уже не требовалось. Сам уже не маленький, справлюсь и в домашних условиях.

В тот же день приехала Анна Николаевна и привезла один из моих костюмов.

— Вас все так ждут, — сообщила она, — на следующую неделю запланировано несколько автографсессий. Плюс из «Экспресс-газеты» звонили, спрашивали об интервью. Вы же не против?

— А если бы был против? — поинтересовался я.

Анна Николаевна восприняла это как шутку и слабо улыбнулась. Она была не в курсе того, как мне все надоело. Вот, что не отпускало меня из лап ложных воспоминаний — это чувство пришло из комы, а, может, и намного раньше — я старался вспомнить, но не мог. Оно оказалось сильнее лечения, сильнее лекарств и курса лечения у психиатра.

Чувство разочарования.

Коготками вцепилось в сердце. И не желало отпускать.

Разочарование и депрессия. Всегда ходят вместе. Словно близнецы-братья, сидели в потемках души. Боялись выписки вместе со мной. Потому что не представляли, что будет дальше. Как жить в мире, в котором все надоело?

Когда во снах, будто призрак, приходила Лена (которую я путал с Аленкой, хотя наверняка они были единым целым), я совершенно четко осознавал, что там, в ложных воспоминаниях, в выдуманном мире, куда зашвырнул меня мой мозг, жилось гораздо лучше. Дышалось легче, что ли. Думалось ясней. Проблем было поменьше, а времени побольше. Я был там самим собой, а не управляемой по законам шоу-бизнеса фигуркой. Я просыпался, понимал, где нахожусь, и скрипя зубами выдерживал удар разочарования. И продолжал жить с тяжелой депрессией на душе.

Депрессия усугублялась не только мифическими и воображаемыми мечтами о свободе, но и вполне конкретной, необратимой, свершившейся смертью Аленки.

Впрочем, в назначенный день я покорно собрал вещи и выписался. Игнат пожал мне на прощанье руку, вручил еще одну визитку и признался, что я был самым интересным пациентом из всех, с которыми ему приходилось лежать. Непонятно почему, но польстило.

Город, кутающийся в весну, встретил меня до неприличия равнодушно. Я закутался в плащ от прохладного ветра и побрел вдоль дороги к метро. Мне было приятно ощущать одиночество и свободу. Я пролежал в больнице почти два с половиной месяца, успев позабыть сладкие ощущения от пешей прогулки. Может быть, это были последние часы одиночества.

Я прошел мимо метро, по проспекту, где-то в душе торопясь, но внешне оставаясь совершенно спокойным. Потом поймал такси и поехал на кладбище. Мои руки дрожали от волнения.

Сложно найти нужную могилу, когда не был на похоронах. Сложно сдержаться, когда кажется, будто хоронил любимого человека не один, а целых два раза. Сложно справиться с дрожащими руками и путающимися мыслями. Сложно, сложно все в этой жизни, и никогда не следует настраиваться на легкость бытия.

Я бродил между оградок, по узким бетонным тропинкам, огибая обелиски, читал надписи на надгробных плитах и памятниках, выискивал маленькие круглые пластиковые номерки участков. На кладбище странно пахло. Вроде бы и ветерок обдувал, но был он какой-то робкий, несильный, и растворялся в стойком запахе смерти, не в силах, видимо, ему сопротивляться. Мне нестерпимо хотелось уйти отсюда, сбежать, втянув голову в плечи, потому что тяжесть присутствующей вокруг смерти давила. И казалось, будто сотни призраков смотрят на меня впадинами невидимых глаз, укоряя, или, может, завидуя, что я здесь: хожу, живу, дышу, вижу.

Потом я увидел свежую могилу, деревянный крест, несколько букетов цветов и венки. У основания креста стояла фотография в рамке, с которой на меня смотрела Аленка. Сердце защемило. Эту фотографию я сделал год назад, в один из редких вечеров, которые мы провели вдвоем. Аленка улыбалась, но глаза выдавали ее грусть, неуловимую тоску об ушедшем времени.

Я сообразил, что не купил цветы, и на душе стало еще гаже. Я сел на холодную траву возле могилы, не в силах оторвать взгляда от фотографии. Мне казалось, что это сон. Что Аленка сейчас подойдет сзади, положит руки мне на плечи, прикоснется губами к небритой щеке и шепнет на ухо какие-нибудь милые слова. Может быть… Я задрожал от напряжения, от бессильного ожидания чуда. Ветерок слабо толкал в спину и ерошил волосы. Но никто не подходил, не целовал, не шептал. Чудес-то на свете не бывает. А если и бывают, то не по мою душу. Не заработал я на чудо, не заслужил.

— Прости, — шепнул я, глотая слезы. И еще хотел сказать много теплых, приятных слов. Надеялся, что она услышит, где бы ни находилась в тот момент. Хотел сказать, как я ее любил, и как мне было с ней хорошо. Хотел рассказать, что лучше нее меня никто никогда не понимал. Что мне с ней было тепло и уютно. Что я дурак, потому что поставил карьеру выше этих волшебных отношений. Я много чего хотел сказать, но промолчал. Слезы слепили меня. Только тихое «Прости», за то, что не уберег любовь.

Я не представлял, что буду чувствовать и как поведу себя, когда увижу Аленкину могилу. Я боялся. Но все произошло так, как должно было произойти. И чувствовал я, видимо, именно то, что должен был чувствовать.

Я сидел на траве перед могилой и вспоминал нашу с Аленкой жизнь. Будто дряхлый старик с седой головой. Будто за плечами сотни прожитых лет. Да и чувствовал себя стариком.

Затем я поднялся и побрел обратно. В тот момент я понял, что не смогу жить без Аленки. Потому что в этом мире мне действительно все надоело.

Работа. Утро. Серый весенний дождь, серое небо, отобравшее у мира за окном последние яркие краски. Как все тривиально и однообразно вокруг. До отвращения, до тошноты.

Мария Станиславовна вновь хихикает, зацепив кружку с чаем и расплескав немного на рабочий стол.

Артем молча курит, сидя на подоконнике.

Анны Николаевны нет, потому что у нее очередная деловая встреча.