И совсем, знаете ли, не забавно ощущать, как реальная жизнь, накинулась, словно дикая кошка, впилась острыми, как бритва, когтями в лицо, дыхнула острым запахом лекарств, окутала сизыми парами нестерпимой боли. Шевелятся занавески от потока времени, в котором я безнадежно захлебнулся.

Два дня назад безымянный доктор принес мне лист с ручкой и попросил перечислить имена и события, которые, по моему мнению, могли бы существовать и происходить в недавнем времени. Я очень старался, облизывал потрескавшиеся губы, от волнения потел и мял уголок листа. Безымянный доктор поглядывал на меня с плохо скрываемым интересом. Потом он взял лист и медленно, с некоторой даже торжественностью, начал вычеркивать имена и события одно за другим.

— Брезентовый. Артем. Толик. Катя, — перечислял он с интонацией неумолимого вершителя судеб, который использовал ручку вместо ножниц, укорачивающих серебряные нити судьбы. По сути, он убивал никогда не существующих людей. Вычеркивал их из моей памяти, — этих людей никогда не существовало.

— Но я же не выдумал их.

— Вы — нет, — говорил безымянный доктор, от которого пахло лосьоном для бритья, — вот, знакомое имя. Анна Николаевна заглянет к вам вечерком. Она составила список тех людей, с которыми вы общались в последнее время. Настоящих людей.

— А Лена?

Доктор качал головой, и взгляд у него был задумчивый.

— Вы написали про падение самолета. Сможете рассказать, как все было на самом деле? Про то, как вы падали.

В паузе, возникшей следом, мог бы уместиться океан тишины. Удивленной тишины. Растерянной.

— А я падал? Мне казалось, что это Лена…

— Вы, вы.

— А как же… город… рыбалка?..

Вот они — игры ложной памяти. Безымянный доктор сложил руки на коленях, наклонился ко мне, окутав запахом лосьона для бритья, и рассказал о том, что произошло на самом деле, в этой жизни, реальной, как крышка гроба, в которую равномерными ударами вбивали остро отточенные факты.

Неделю назад мы с Аленкой вылетели из Москвы в Казань, чтобы встретиться со Святославом Захаровым на съемочной площадке его нового фильма. Заходя на посадку в Казани, самолет неожиданно развалился на две части и загорелся прямо в воздухе. Из сорока семи пассажиров, включая экипаж, удалось спасти только двенадцать. Аленка погибла от удушья угарным газом. Я получил многочисленные ожоги.

— Мне кажется, когда был пик паники, ваш мозг просто вышвырнул вас, ваше, образно говоря «я» из головы, — говорил доктор.

(Аленка погибла от удушья угарным газом — думал я).

— Это естественная защитная реакция организма. Пока вам было больно и страшно, мозг создал для вас уютный мирок, насытил его реализмом и предложил вам пожить в нем некоторое время, — говорил доктор.

(Я снова ее потерял — думал я).

— Когда же боль отступила, вы вернулись обратно. Теперь главное выяснить границы ваших ложных воспоминаний, которыми мозг наполнил тот воображаемый мир, где вы пережидали беду, и очертить границы мира реального… — говорил доктор.

А я ничего уже не думал. Я падал вместе с Аленкой над ночным городом. Ледяной ветер срывал с тела остатки жара и рвал легкие. А город внизу растекся, словно светящийся кисель, и так не верилось, что совсем скоро мы упадем и разобьемся. Так хотелось лететь в бесконечности, раскинув руки, и просто наслаждаться полетом.

Такая нереальная реальность. Быль и сказка в одном флаконе, взболтать, но не смешивать.

Неужели я вернулся в реальный мир только для того, чтобы снова потерять любимого человека?

Доктор говорил еще много веского, научного, правильного и глубокого, но для меня — совершенно ненужного. Как равномерное тиканье часов совершенно не отвлекает от крепкого сна, так и голос доктора далекими волнами разбивался о неприступные рифы моих тяжелых мыслей. Я делал вид, что слушаю его и что мне даже интересно узнать о ложной памяти, о малоизученной клинической смерти, о раздвоении личности и даже (кошмар какой), о людях, которые заменили свою настоящую жизнь жизнью воображаемой.

Воодушевленный доктор повышал голос и перебирал пальцами по коленкам. Он заинтересовал и Игната, сидящего на своей кровати с ворохом газет и с ручкой в зубах. Я улыбался, растягивая по возможности шире губы, и чувствовал, как предательски щекочет слезинка, зародившаяся в уголке глаза.

Когда доктор решил, что полностью донес до меня сущность бытия, открыл все тайны мироздания, ну или, как минимум, хорошо провел со мной время, он грузно поднялся и вышел.

— Такие штуки называются реинкарнацией, — сказал Игнат со знанием дела, хотя, что он мог знать, невзрачный старик, от которого несло перегаром за километр? Не дождавшись ответной реакции, Игнат закусил колпачок ручки и вернулся к разгадыванию кроссворда, искоса на меня поглядывая. Производил он впечатление не преподавателя в университете, а банального алкаша из какого-нибудь двора на окраине города.

Я же лег, разглядывая потолок, и позволил переполнившей глаз слезе скатиться по щеке на подушку. В тот момент мне показалось, что мое время испарилось, как последняя капля росы на травинке под лучами палящего солнца. Его больше не было. В будущее меня никто не звал, а прошлое скопилось тяжелым грузом воспоминаний. И ведь теперь не разберешь, какие из них ложные, а какие — нет.

В один из дней, наполненный бесконечными дождями и холодным ветром осени две тысячи первого, за несколько часов до рассвета, в тишине, которой свойственны лишь звуки метлы одинокого ночного уборщика, да редкое далекое постукивание колес проходящего поезда, Аленка ткнулась острым подбородком в мое плечо, провела ладонью по животу и прошептала сонно, наверняка еще не проснувшись окончательно, но уже выскочив из глубокого сна в легкую полудрему, несколько важных слов. Что-то ей приснилось, наверное, но утром она не вспомнила, хотя взгляд при этом наполнился искренним и неподдельным счастьем. Аленка часто улыбалась по утрам. Ей нравилось просыпаться вместе со мной, валяться в постели, обнявшись, обнаженными, потом вставать и вдвоем же готовить завтрак из крепкого чая и тостов с маслом. Ей нравилось кутаться в халат, открывать окно и забираться на подоконник с ногами. Она выглядывала на улицу, даже если там лил дождь или безраздельно властвовал ледяной ветер. Ее пепельные волосы развевались, а она, звонко смеялась, захлебывалась ветром и кричала: «Ух ты, здорово! В такую погодку на метле не полетаешь!»

За завтраком мы делились снами, и даже если ничего не снилось, выдумывали дурацкие рассказы и совершенно неправдоподобные истории. Когда за окном хмурилось утро, рассказы были особенно дурацкими. Порой я не мог отличить, действительно ли она пересказывает мне сон или же просто на ходу сочиняет интересную байку, чтобы посмеяться и озарить утро светлой улыбкой.

За неделю до того промозглого утра, Аленка переехала от родителей ко мне. Родители ничего не имели против. Археолог тоже был целиком за. Радостно потирая руки, он предвкушал вечерние посиделки на троих и радовался подвернувшейся возможности заново рассказать свои старые истории. Квартира с приездом Аленки заметно преобразилась. Два дня подряд, засучив рукава, Аленка занималась уборкой. Она обнаружила и вымела паутину там, где ее никто не видел. Она отмыла пол до такой степени, что в коридоре стал виден рисунок на линолеуме, который, казалось, исчез навсегда. Она протерла люстры, вытряхнула из них тонну дохлых мух, постирала занавески, помыла ковер, смазала скрипящие петли на дверях и в здравом порыве намеревалась даже переклеить обои на кухне, но вовремя остановилась. Нас с Археологом Аленка отстранила от дел твердым взмахом руки. Эти два дня пыль в квартире стояла столбом, а в густом воздухе смешались запахи жидкости для читки стекол, жидкости для чистки туалетов и ванн, жидкости для мытья полов и многих других жидкостей, выстроенных ровным рядом пластиковых бутылок на подоконнике. Археолог поначалу насторожился и даже ушел первым вечером пить пиво и есть креветки к соседу, но когда увидел конечный результат, удивленно раскинул руки и признал, что со времен правления Черненко не видал этой квартиры в столь идеальном состоянии.