— Зачем вы меня удаляете? Вы убиваете меня! — сказал он на прощанье дрожащим голосом. Так много значила для него эта игра.

Но арбитр опять ничего не сказал ему в ответ.

Игра тем временем продолжалась. Алешина команда и так-то была в меньшинстве из-за глупого штурмана, а еще и потеряла ценного нападающего. А тут еще команда противника выпустила вперед маленького радиста, падавшего при любом столкновении на землю. Желтые ракеты взлетали над полем одна за другой, но здорово стоял в воротах рядовой Гриценко, бравший любые пенальти.

У соколиц случилась истерика, а бабушка все так же бестолково размахивала своим чепчиком.

— Одна… вторая… красная… третья желтая… — считал тем временем далеко в степи Молодой Архар. Его командир пытался сконцентрироваться с помощью горлового пения.

— Сорок скакунов в моем табуне! — пел Менге.

Остальные монголы, развращенные долгим бездельем, слонялись по окрестностям в поисках развлечений.

Вот кончился уже первый тайм, а ни кок, ни шофер, ни радист не могли поразить ворота рядового. Немножко успокоившийся капитан кричал ему с мостика:

— Молодец, Гриценко! Выдам двойную норму боеприпасов! — как будто Гриценко только и мечтал, как бы побольше пострелять.

— Пять желтых, одна красная и одна зеленая, — насчитал Молодой Архар. — Еще бы три желтых и две зеленых, был бы условный сигнал…

Вот начался второй тайм. Алеша с Дэном оборонялись, штурман им только мешал, а противники всё атаковали. Судья перестал наказывать Алешину команду, зато наказал несколько раз Афанасия, но забыл выгнать его с поля.

— Купленный судья, с-скотина! — шипел Дэн.

Наконец Виталик решился на дальний удар. Гриценко отразил, как всегда, блестяще, но тут случайно на пути мяча попался маленький радист. Мяч стукнулся о Радия Родионовича, уронил его и отскочил к Афанасию. Афанасий пробил точно в угол, но Гриценко среагировал и на этот выстрел. Он бы отбил и этот сложнейший удар, если б мяч снова не стукнулся о лежащего на земле, размахивающего руками и ногами радиста и не влетел бы с ним вместе совсем в другой угол.

Так радист стал автором единственного гола в матче. Судья предпочел не заметить, что лежал радист в положении «вне игры», и гол засчитал. Медведь Коля подбежал к Радию Родионовичу и стал кидать его в воздух. Уважение шофера к радисту, и так огромное, раздулось до непомерных размеров.

Бабушка, не разобравшись в ситуации, снова начала тоненько вскрикивать и бросать в воздух чепчик. Так они и взлетали попеременно — чепчик и радист Радий Родионович.

Игра продолжалась еще некоторое время. Заканчивали уже в темноте, играли на слух, на запах, на изменение температуры воздуха, на вибрацию земли. Стало довольно холодно, как всегда бывает в степи в сентябре, и арбитр в знак окончания встречи выпустил в воздух двойную зеленую ракету.

Пожал руки всем игрокам и остался стоять на поле с непроницаемым монгольским выражением лица.

Бабушка удалилась в каюту, забрав с собой Хрюшу, Степашку и прочих.

Девушки заснули прямо на поле. Их не стали будить, а донесли на руках. Галю (или Машу) нес кок Афанасий, а Машу (или Галю) — Алеша. Девушка, которую нес Афанасий, улыбалась во сне. Может быть, она перепутала носильщиков? Ведь даже имена у них начинались на одну букву.

Шофер Коля нес радиста.

Запасной шофер Виталик шутки ради спрятался в шкафчике (футболистам вынесли шкафчики, чтоб они спокойно переоделись), но, когда выскочил, никого не насмешил.

Матрос Гриценко покидал поле со слезами на глазах. Он единственный не пожал руки арбитру с монгольским выражением лица.

Остальные-то, правда, хоть и пожали, поступили ничуть не лучше, не благороднее. Ночью, вместо того, чтоб читать стихи, или тупо глядеть в потолок, или спать, матросы подрались стенка на стенку.

Потом мирились мизинчиками, хотели было прочесть новые стихи в знак примирения, но почему-то не стали.

После драки сопели во сне, ворочались, шлепали разбитыми губами.

Молодой Архар все ждал, ждал. Выждал еще полчаса для верности. Решился прервать пение своего командира.

— Мой командир, — сказал он, — я видел условный сигнал: восемь желтых ракет, одна красная и три зеленых. Значит, на юго-востоке корабль с головой вашего друга.

Менге слышал его, но не мог закончить свое дело. Менге всегда заканчивал свои дела. Конечно, честь требовала собрать воинов и скакать вслед за бронеаэродромом, чтобы отомстить за друга. Но, с другой стороны, ведь надо же было и допеть?! Честь требовала закончить начатое дело. Менге не мог разрешить сложившуюся ситуацию. Менге размышлял, а когда он размышлял, он часто пел. Пение помогало сотнику принять правильное решение. Таким образом, сложившаяся ситуация разрешалась сама собой. Правильным решением было петь. Менге пытался, не прерывая пения, голосом дать знать молодому Архару, что нужно скликивать всадников. Молодой Архар догадался не сразу. Хотя и быстрее, чем сотник закончил перечислять сорок скакунов.

Через час вереница из сорока всадников скакала на юго-восток, по направлению к единственному в Монголии футбольному полю.

«Каччхапа» удалялась от него, в том же направлении, холодный ветер доносил до корабля запах лошадиного пота, задувал в мумифицированную шею Жугдэрдемидийна Гуррагчи и выходил через рот, отчего мертвая голова производила едва слышное горловое пение. Как Эолова арфа.

Это пение не давало заснуть Алеше. Он вышел на палубу. В ангаре маялся от безделья Дэн.

— Дэн! — сказал Алеша.

— Угу, — мрачно ответил Дэн.

— Хорошо бы, война закончилась…

— Угу.

Алеша не знал, что сказать. Дэн выглядел как-то неприветливо. Алеша хотел поговорить задушевно, как в старые времена, но стеснялся. Молчал и Дэн. И нельзя было сказать, что молчание повисло между ними стеной. Между ними повисло ровное гудение головы Жугдэрдемидийна Гуррагчи, а вовсе не молчание. Из-за этого гудения приходилось напрягать связки, повышать голос, что совсем не способствовало задушевности.

Алеша все же попробовал.

— Мы, когда сюда ехали, я знаешь, что…

— Сто раз уже говорил! — раздраженно отмахнулся Дэн.

— Сто? Разве? Ну, максимум сорок пять…

— Минимум шестьдесят! Ми ни мум!

— Ну… не знаю. Сойдемся на пятидесяти?

— А! Пожалуйста, какая разница. — Дэн горько закурил.

Алеша помолчал.

— Курить будешь — не вырастешь. Будешь карликом.

— Ну и ладно. Сам-то…

Алеша зашел с другого боку.

— Судья, скажи, скотина?

— О-о, да, судья… Ну, этот вообще…

— За что он так на нас, как думаешь?

— Ну, как за что… Ты правда не понимаешь?

— Нет, откуда мне?

— Ну ты даешь! Судья-то купленный!

В капитанской каюте ужинали капитан и кок Афанасий.

— Афанасий, подложите мне еще мяса, — попросил капитан. В правой руке он держал нож, а в левой вилку. Кок же легко обходился без ножа вообще. Ужиная в одиночестве, он обходился даже и без вилки. Повар считал, что отрывание кусков от мяса зубами придает ему еще больше мужественности.

— Афанасий, а где наши соколицы? — спросил капитан, отрезая окорок.

— Спят, должно быть. Кэп.

— Может, позовете их? А то как-то одиноко. Что-то долго их в гостях не было.

— Вы уверены, капитан? Я, конечно, могу их позвать. Но не получилось бы, как в прошлый раз. Да к тому же и спят, наверно. Вы уверены, что русские офицеры будят женщин по ночам?

— Да, вы правы, Афанасий. Только все равно как-то одиноко…

Кок Афанасий ковырял в зубах.

— Вы знаете, что, Афанасий? Вы, пожалуй, разыщите мне радиста. Надо послать срочное сообщение в штаб. Не в службу, а в дружбу. Хорошо?

— Конечно, кэп, — сказал Афанасий и вальяжно, недисциплинированно вышел из каюты.

Как только дверь за ним закрылась, капитан отвернулся к столу и сделал вид, что записывает события дня в корабельный журнал. На самом деле он сначала записал в своем дневнике: «Бил ногой по кожаной камере, видел травинки, разглядывал облака, считал волосы монгола, насыщенный день», потом написал длинное, обстоятельное письмо, вложил его в конверт, надписал некий вологодский адрес. Потом положил письмо в шкатулку. Письмо с трудом втиснулось туда, шкатулка была уже наполнена под завязку.