— Халиб — маленький, пухленький, лысый азиат. Вначале он тоже не внушал нам доверия. Такой низкорослый, что во время операций ему, наверное, приходится вставать на стул. Но как только он берется за дело, невольно начинаешь ему доверять. Он взял мои рентгеновские снимки, УЗИ и все, что я привез с собой из Бата, и долго изучал их, прежде чем начать меня щупать. Это было самое тщательное обследование в моей жизни. У меня было такое ощущение, словно он залез рукой ко мне в живот. Я оделся, и мы с Кэрри (она была со мной) стали ждать его ответа. Можешь представить себе наше напряжение. Он спросил: «Профессор Мессенджер, вы когда-нибудь находились в тесном контакте с овцами или собаками?» Кэрри потом сказала, что этого вопроса она меньше всего ожидала. Я ответил утвердительно: помнишь, я рассказывал, как в молодости работал на одной йоркширской ферме? Он был доволен моим ответом. «Я полагаю, что у вас эхинококковая киста, — сказал он. — Ее причиной могло стать попадание в организм яиц собачьего паразита Echinococcus granulosus, в просторечии называемого „солитером“. Если вы случайно хлебнули зараженной воды…» — «Я любил плавать вместе с собаками», — сказал я. «Превосходно! Это увеличивает риск заражения. Об этом может рассказать простой анализ крови». Перед тем как мы ушли, он взял у меня этот анализ. Результаты будут известны в начале следующей недели, — закончил свой рассказ Мессенджер.

— А что, если у тебя эта самая киста? — спросила я.

— Ее можно удалить хирургическим путем. Но вначале ее сжимают с помощью каких-то препаратов. Халиб говорит, что они недавно получили новые лекарства. Иногда киста исчезает полностью.

— И она была у тебя все эти годы?

— Возможно.

— Ну, тогда это — хорошая новость.

— Да, если она подтвердится.

— А Хендерсон мог это предположить?

— Должен был. Кэрри абсолютно права.

Мы подошли к стоянке Центра. Под мрачным сводом, на третьем этаже, светилось окно, наполовину прикрытое жалюзи.

— Даггерс корпит над своими алгоритмами, — сказал Ральф.

— Поцелуй меня, Мессенджер, — сказала я. Он не ответил, глядя на окно.

— Мессенджер?

— Что?

— Поцелуй меня.

Он осмотрелся по сторонам, увлек меня к стене, и мы поцеловались. Но мысли его были где-то далеко. Наверное, думал о своей кисте.

Воскресенье, 1 июня. Уже поздно, 10.30. Я только что пришла, вся измученная и в панике. Измученная двухдевными бесконечными дискуссиями о сознании и в панике от мысли, что нужно будет что-то говорить завтра на заключительной сессии.

Заседания проходят с девяти тридцати утра до шести вечера. Основные пленарные лекции читают в большой аудитории, а небольшие тематические семинары проводятся одновременно, и это означает, что нужно выбирать между искусственным разумом, когнитивной психологией, нейробиологией и какой-то всеобъемлющей категорией, называемой альтернативными подходами. Мой выбор осложняет еще и то обстоятельство, что о лекторах и темах их лекций я знаю мало или почти ничего. Из-за этого я несколько раз попадала на невероятно скучные лекции. Думаю, я не одинока, поскольку время от времени какой-нибудь смельчак вставал на середине занятия и покидал зал в поисках чего-нибудь более интересного, но у меня самой не хватало храбрости это сделать.

Перерывы на утренний кофе, обед и вечерний чай тоже превращались в тематические беседы. Присутствие телевидения провоцировало ожесточенные споры. В промежутках между лекциями телевизионщики бродили по коридорам и приемным, брали интервью у участников и подслушивали их разговоры. Когда люди замечают, что их снимают, а над головами зависает журавль с болтающимся на конце заглушенным микрофоном, точно какой-то дохлой зверюшкой, они начинают позировать и вести себя неестественно. Съемка пленарных заседаний требует дополнительного освещения, от которого в аудиториях становится жарко и душно. Порой мне ужасно хотелось прилечь в каком-нибудь прохладном и темном месте, но я продолжала безропотно бродить по коридорам и лестницам Эйвон-Хауса (к сожалению, два лифта вышли из строя), натыкаясь на «Предлобную кору головного мозга как базовый компонент личности», «Слияние когнитивного и феноменологического подходов к изучению сознания», «Появление эмоциональной выразительности в роботах», «Теорию относительности и проблему когнитивной связи» и так далее и тому подобное… Было еще исследование, которое я, к сожалению, пропустила и которое называлось: «Что такое мозг: ведро с дерьмом или миска со студнем?» К концу первого дня мой мозг скорее походил на студень. Я вела конспекты, в которых потом ничего не могла разобрать и даже вспомнить, о чем вообще шла речь. Центростремительность, центробежность, экс-центростремительность… Схема=-репродуктивный, коактивация нейронов… синергитический взгляд на мозг в противоположность картезианскому… динамический процесс взаимодействия… Нервный заряд с частотой 40 герц при буддийской медитации… Что бы это могло значить?

Встречались и вполне понятные предложения, больше похожие на анекдоты. Боль в фантомах конечностей, хирургически ампутированных под анестезией, менее острая, чем при потере конечности во время несчастного случая… Одна из выступающих говорила, что у нее развилось новое представление о собственном «я» после того, как она переехала из Америки в Норвегию и выучила норвежский язык… И, наконец, самая потрясающая запись: Корреспондент пишет Льюису Кэрроллу после прочтения «Бармаглота»: «Голова моя наполнилась идеями, но я не знаю, какими» — точь-в-точь мои ощущения в конце первого дня.

Сегодня преобладали лекции и семинары, вечером дошла очередь и до стендов — еще около тридцати или сорока дополнительных исследований сознания, вывешенных на особых планшетах, у которых стояли авторы, готовые ответить на любой вопрос, подобно торговцам у базарных лотков, продающим свой информационный товар. «Фазовый подход к квантовой нейродинамике и его отношение к области пространства-времени механизмов нейронного кодирования», «Субъективное течение времени: последствия предоперационного медикаментозного лечения и общей анестезии», «От кванта — к qualia», «Воздействие крийя-йоги на электромагнитную деятельность мозга», «Моделирование обучаемого поведения у автономных индивидов». Последнее исследование принадлежит Людмиле Лиск — тонкой и острой, как нож, в облегающем черном платье и туфлях на высоком каблуке. Что-то связанное с имитацией детских игр. Она оживленно объясняла свою тему профессору Розенбауму и по-светски небрежно улыбнулась мне из-за его плеча, когда я проходила мимо. Розенбаум представлял сегодня свою работу: «Построение функционирующего мозга». Оказалось, что это — компьютерная программа, выполняющая почти все должностные обязанности менеджера. Он признал, что такой робот, конечно, не сможет видеть, слышать или двигаться и будет общаться только по электронной почте.

— Но многие из моих знакомых ведут себя точно так же, — остроумно заметил он. Одним словом, чем дольше я нахожусь здесь, тем сильнее убеждаюсь в том, что когнитивная наука еще очень далека от воспроизведения реального человеческого мышления, но мне не хватает знаний и уверенности в себе, для того чтобы публично об этом заявить.

Я отыскала Мессенджера и решила отказаться от своего «заключительного слова».

— Освободи меня от этой обязанности, мне нечего сказать, я не поняла и половины из того, что услышала. Я просто поставлю себя в глупое положение, и все это покажут по телевидению.

— Не волнуйся, просто скажи, что ты сама думаешь о проблеме сознания, — сказал он.

— И все? — иронично спросила я.

— Ну, расскажи об этом с точки зрения литератора. Людям будет интересно. Они об этом никогда не слышали. Никто не будет забрасывать тебя гнилыми помидорами.

— Они начнут задавать вопросы, на которые я не смогу ответить.

— Не начнут. У них на это не будет времени.

Мне немного полегчало. К тому же мне выделили всего пятнадцать минут.