— Ты, придурок, — говорит, наконец, Гампс. — Как эти волы могли быть пидорами, если им яйца отрезали?

Что за вопрос, сэр? При всем уважении к вам осмелюсь спросить, что бы вы ответили, если бы я спросил у вас: «Что значит быть человеком?» Вы без сомнения ответили бы: «Все зависит от того, что ты за человек. Какой национальности и какого цвета кожи, к какому классу и к какой касте принадлежишь». То же самое относится к летучим мышам. Все мы разные. Есть мыши с короткими хвостами, есть с длинными (включая несколько разновидностей длиннохвостых), пятнистая мышь, бледная мышь, подковонос большой, ушан обыкновенный, мышь листоносая и мышь листоротая, лирнос, ночница водяная и вечерница рыжая, крылан, нетопырь, обыкновенный кожан, мышь-курильщик, разнообразные мыши-вампиры. У всех нас есть свои особенности и привычки.

Я, например, храмовая мышь. Я принадлежу к колонии, обитающей в храме Сурья-Дьюла в Конараке, на побережье Бенгальского залива. Как случилось, что сейчас я вишу на вешалке в туалете первого класса индийского авиалайнера? Это долгая история, связанная с чехлом от видеокамеры, снотворной таблеткой и сломанной рентгеновской установкой в аэропорту. Чехол лежал на ступенях возле одной из колонн Сурья-Дьюла в прошлую среду вечером — в то время суток, когда храмовые мыши вылетают из норок и трещин и рассекают теплый шелковый воздух в поисках вкусненьких мошек, хрустящих комаров, сочных плодовых мушек и других энтомологических деликатесов… Наступил Счастливый час для летучих мышей. Но мне даже в этот час не повезло. Знаете, что значит быть храмовой летучей мышью? Это ад кромешный, простите за выражение, сэр.

Мои друзья вполне довольны своим существованием, потому что они не знают, что они летучие мыши. Как вы уже догадались, я обладаю даром речи, в то время как мои братья и сестры обладают лишь даром писка. Более того, я обладаю памятью, а они — нет. Они не знают, что в своих предыдущих инкарнациях они были мужчинами и женщинами, и их опустили на этот низший уровень великой цепи перевоплощений за грехи, совершенные в прошлых жизнях. Но в результате какого-то случайного нарушения нормального процесса переселения душ, я вдруг обрел сознание и человеческий мозг в теле летучей мыши, и это усугубило мое наказание в миллионы раз.

Вопреки бытующим представлениям, должен сказать вам, сэр, мыши не полностью слепы: мы способны отличить день от ночи и расплывчатые очертания предметов, но нам недоступно все богатство цветов и форм мира. Впрочем, я могу воссоздать в памяти интерьер туалета: раковина из нержавеющей стали, изящное зеркало, отражающее цветные флакончики с лосьонами после бритья и одеколоном, бумажные чехлы для унитаза, предохраняющие ваши ягодицы от прямого контакта с толчком, — как раз сейчас вы, наверное, пользуетесь этим удобством. Нет, прошу вас, сэр, не стесняйтесь, ваши голые колени кажутся мне, с моим ограниченным зрением, лишь расплывчатыми бледными пятнами… А мое подробное описание этой кабинки объясняется только тем, что я когда-то часто летал в таких самолетах, когда работал кинопродюсером и разрывался между Голливудом и Болливудом. Я сидел развалясь в мягком кресле набоб-класса, обласканный улыбчивыми крутобедрыми стюардессами в сари, которые беспрестанно приносили мне то шампанское, то икру, то горячие полотенца. Самым прелестным и доверчивым девушкам я назначал свидания после посадки, завлекая их ролями в будущих фильмах, но не сообщая их названий: «Азиатские красотки — рабыни секса», «Киска Виндалу» или «Улов в плове». Да, я был продюсером порнофильмов, поставляемых на индийский рынок, — мальчишники в «Симла Пинкс», развлечения бомбейских бизнесменов, видеокассеты для угрюмых холостяков…. Там не было ничего ужасного — ни насилия, ни семяизвержений: обыкновенная имитация группового секса и немного мастурбации. Но ничто так не трогало моих клиентов, как хорошо воспитанная индианка, унижавшаяся подобным образом. Меня тоже это заводило, честно говоря (я был «практикующим» продюсером). Помню, как я вверг в пучину порока мою невинную горничную, заманив ее лестью, взятками и другими уловками. Теперь я страдаю за эти грехи. Вы, наверное, бывали в Сурья-Дьюле? Помните скульптуры? Незабываемое зрелище. К сожалению, в прошлой жизни мне так и не удалось туда ездить. Можете представить себе, как тяжело человеку с моими вкусами и воспитанием смотреть глазами летучей мыши на прекраснейший памятник эротической скульптуры!

Где? Когда? Почему? Пи-и-и. Я в темноте. Теперь я во тьме. Но так было не всегда. Бывали вспышки света и тени во тьме. Пи-и-и. Какой-то свет проникал через вход в пещеру. Когда он исчез, я понял, что пора покидать пещеру вместе с остальными и лететь во тьму. Пи-и-и. Теперь постоянно темно, непроницаемая темнота. Может, снаружи так же темно, как у меня в голове, — не знаю. Я знаю только (хотя «знаю» — неподходящее слово), что ничего не вижу. Могу чувствовать, обонять, слышать, но не видеть. Пи-и-и. Чувствую выступ, в который вцепился ногами, слышу писк, который то удаляется, то приближается, различаю отдельные звуки посреди непрерывного, отражающегося от стен писка других мышей. Пи-и-и. Чувствую запах аммиака, поднимающийся над полом, если это можно назвать полом. Возможно, я вишу над озером аммиака, хотя вряд ли, я ни разу не слышал всплесков, когда опорожнял мочевой пузырь. Но, может, озеро находится настолько низко, что звук не достигает моего слуха.

Ножными усиками я ощупываю кого-то рядом с собой. У него тоже есть ножные усики, он щекочет меня ими время от времени. Пи-и-и. Я сказал «он», но, возможно, это она, я не смогу понять, пока не залезу под сложенные крылья передней конечностью и не нащупаю там две дырочки или одну дырочку и стручок. Боюсь, что подобный поступок может быть неверно истолкован. Пи-и-и. Лучше уж оставаться в неведении. Неведение неприятно, но уверенность может оказаться еще хуже. Лучше уж быть неуверенным в том, что я слеп. Но как раз в этом-то я уверен, потому что полная тьма была не всегда. Пи-и-и. Когда-то существовали очертания, я в этом уверен. Темные очертания на более светлом фоне. Когда я был очень молод, моя мама брала меня с собой на охоту в своем мешочке. Пи-и-и. Я цеплялся за ее соски, когда она взлетала или устремлялась вниз, рассекая сумерки и ловя на лету насекомых, я помню формы предметов, посреди которых она летела, вверху и внизу. Теперь их больше нет, остались лишь прикосновения, ощущения и запахи. Я навсегда утратил эти очертания. Когда? Почему? Как? Пи-и-и.

— Довольно остроумные, — говорит Ральф. — Мне, конечно, трудно судить, потому что я мало читаю современную литературу. Времени нет. Но…

— Почитай романы Хелен, Мессенджер, — говорит Кэрри. — Они очень хороши.

— Я в этом уверен, — говорит Ральф, — и когда-нибудь восполню этот пробел.

— Лучше не надо, — говорит Хелен. — Но продолжайте.

— Я собирался сказать, все это безнадежно антропоморфные ответы.

— Антропо… что ты сказал? — спрашивает Саймон.

— Жжжж, — жужжит Марк, подражая зуммеру в телешоу. — Это означает «относиться к животным, словно к людям».

— Очень хорошо, Поло, — говорит Ральф. — Как зверушки в диснеевских мультиках, Сок.

— А что за вопрос был? — спрашивает Кэрри.

— «Что значит быть летучей мышью?» — ответила Хелен. — Это название одной философской статьи.

— Да, очень похоже, — говорит Кэрри.

— А другой философ недавно поставил вопрос так: «Что значит быть термостатом?» — говорит Ральф.

— Это значит — включаться и выключаться, — говорит Марк и вызывает всеобщий хохот.

— Хорошо, Поло, — говорит Ральф.

— Он шутит, этот философ? — интересуется Хелен.

— Нет, он абсолютно серьезен. Если сознание — процесс переработки информации, то любое устройство, так или иначе перерабатывающее информацию, можно назвать сознанием. В философии это называется «панпсихизмом». Сознание считается основным компонентом вселенной, подобно массе и энергии, сильной и слабой силам. Но меня на мякине не проведешь.