— Навещайте нас почаще. Пусть это станет доброй традицией. Страшно подумать, что вы проводите все выходные на кампусе, — сказала Кэрри. Ральф улыбался у нее за спиной:

— Не то слово!

— В любом случае увидимся в следующую субботу, — сказала Кэрри. Она имела в виду пятидесятилетие Ральфа, на которое меня уже пригласили.

Позже. Услышала в новостях, что Жан-Доминик Боби умер сразу же после выхода своей книги. Как грустно, но, по крайней мере, он узнал о ее огромном успехе! Может, только поэтому он и держался — мечтал увидеть книгу опубликованной, и как только это свершилось, его измученный дух сдался и перестал бороться со смертью. Где он теперь? По убеждению Ральфа Мессенджера — нигде, он существует только в головах читателей своего «Le scaphandre et le papillon», да еще в памяти тех, кто знал его лично. Воспоминания и мысли — это ведь тоже, как утверждают некоторые, фикция, вызванная мозговыми клетками, которые, в свою очередь, подвержены разрушению. Аргумент Ральфа о том, что религия связана со способностью человека осознавать свою смертность, не лишен смысла. Я сверилась с «Британикой» по поводу слоновьих кладбищ, и он, черт возьми, оказался прав. Но животные, которых ведут на убой, предчувствуют свою смерть: они лягаются, дерутся и гадят со страху, когда их ведут на убой. Вероятно, просто ощущают запах крови намного острее, чем люди, или же заново испытывают страх своих предшественников, но они ведь не знают, почему боятся: предчувствуют смерть, но не знают об этом. А мы знаем и помним об этом всегда, как только выйдем из младенческого возраста. Может, это и есть страшная плата за самосознание?

Если взглянуть на проблему с этой точки зрения, историю первородного греха можно считать мифом о возникновении самосознания в процессе эволюции. Под напором мыслительной силы бедный «хомо сапиенс» внезапно осознает, что смертен, и, придя в ужас от этой мысли, придумывает легенду, для того «чтобы объяснить, как он попал в этом мир и как уйдет из него». Легенду о том, как он обидел некое существо могущественнее себя, и это существо наказало его смертью за неповиновение. Затем человек придумывает другую историю, в которой ему предоставляется второй шанс обрести бессмертие. Об этом говорится в первых шести строках «Потерянного Рая»:

Если убрать мифологию, теологию и барочную поэтику, останется первобытный человек, который вдруг обнаружил, что смертен — скоро он отживет свой срок и умрет. Мифический запретный плод — познание добра и зла. Бог предупреждал Адама и Еву: они умрут, если отведают этот плод. В действительности, это означало, что они узнают о том, что смертны, и это знание вызывает наш экзистенциальный страх. Таким образом, из рая был изгнан не человек, а его сознание. Ну, а Бог — просто «компенсация за ущерб». Что и требовалось доказать.

И все же, как кто-то сказал: мысль о том, что вселенная существует без Создателя, кажется столь же далекой от правды, как и мысль о том, что ее создал Бог, особенно когда смотришь ночью на звезды. Допустим, вселенная возникла в результате Большого Взрыва, но сначала должно было быть то, что взрывалось. Откуда же оно взялось?

Возможно, ошибка наша состоит в том, что мы представляем себе Бога, похожего на нас, который создал нас «по своему образу и подобию». А что, если Бог всемогущ и вечен, но самосознания у него не больше, чем у льва? Или у океана? Это многое объяснило бы — существование зла, например. Что, если Бог не планировал создавать зло, потому что он или скорее «оно» вообще ничего не планировало? Что, если мы — единственные существа во вселенной, обладающие волей, самосознанием и чувством вины? Жуткая мысль. Однако мы вряд ли захотим отказаться от сознания и вернуться к животному существованию человекоподобных обезьян, качающихся на ветках, скачущих по саванне и выполняющих четыре основных «действия».

Так говорил Мильтон устами Сатаны, конечно. Или, как сказал Джон Стюарт Милль, «лучше быть неудовлетворенным человеком, чем довольной свиньей». Мартин очень любил эти слова.

Мартин. Не могу поверить, что он перестал существовать. Но он словно бы отдаляется от меня, а его образ… расплывается. Сразу после его смерти я несколько недель продолжала говорить с ним, иногда вслух. Когда читала газеты за завтраком и натыкалась на что-нибудь интересное, что могло бы его позабавить, я говорила: «Послушай, что пишут…» — потом отрывала глаза от газеты и видела перед собой пустое кресло. Но все равно читала ему вслух, словно он сидел рядом и слышал меня. Я говорила с ним мысленно, а иногда вслух. Если возникали проблемы с деньгами или по дому, я спрашивала у него совета: «Взять всю сумму сразу или заменить ее ежегодной рентой?» «Лучше рассмотреть три предложения замены крыши или хватит двух?» Раньше обо всем этом заботился Мартин, и я теперь советуюсь с ним, как ребенок, которому легче решать проблемы, обсуждая их с выдуманным другом. Но как-то раз Люси пришла из школы раньше обычного и услышала, как я на кухне рассуждаю вслух о возобновлении страховых взносов. Увидев, что, кроме меня, на кухне никого нет, она тревожно взглянула на меня, и с тех пор я стала осторожнее.

Мне было тяжело осознать смерть Мартина, потому что он умер слишком внезапно, неожиданно. Только что был здесь, и вот его уже нет, словно бы вышел из дому за какой-то мелочью и не вернулся. Мне постоянно кажется, что это недоразумение и он вот-вот войдет в комнату, улыбаясь, извиняясь…

А еще эти ужасные похороны. Мартин был агностиком, его родители — формально англиканцами, а сестра Джоанна — убежденной атеисткой. Она работала в комиссии по планированию семьи и была категорически против, когда мы крестили детей, а затем отправили их в католическую школу. «Надеюсь, ты не собираешься заказывать панихиду, — грубо сказала она, когда я позвонила ей и сообщила время и место кремации. — Мартину бы это не понравилось». — «Католической панихиды не будет, если тебя это интересует», — ответила я столь же резко. (Мы с Джоанной никогда не ладили). О церковной службе не могло быть и речи, ведь ни я, ни дети давно не ходили в церковь, и у меня не было на примете ни одного знакомого священника, который согласился бы совершить богослужение. В конце концов, мы остановилось на скромных домашних похоронах с поминками для друзей и коллег. Несмотря на протест Джоанны, мы понимали, что родители Мартина, не говоря уже о моих, обидятся, если мы ограничимся только светской церемонией, и поэтому договорились в похоронном бюро, что к нам пришлют священника, который проведет самое простое богослужение. Он совершенно не знал Мартина и даже не пытался скрыть своего раздражения, мы чувствовали, что ему не терпится скорее покончить с этим делом. Сотрудники похоронного бюро вели себя вежливо и терпеливо, но, по-моему, были разочарованы небольшим количеством присутствующих и скромностью панихиды. Присутствовало всего восемь человек, причем одна отказалась участвовать в церемонии вообще, и мы не пели гимнов. К тому же я потратила пожертвования не на цветы, а на медицинскую экспертизу. Был серый ноябрьский день. Крематорий выглядел соответственно: зловещее сооружение из пепельного кирпича, с увядшими венками и букетами цветов, оставшимися от предыдущих похорон и разложенными у входа, чтобы ими любовались посетители. Часовню сильно натопили, но там не было ни единого церковного украшения (которое могло бы оскорбить чувства провожавших в мир иной). Служба прошла в почти неприличной спешке. Священник бессвязно пробормотал молитвы, мы несколько раз сказали «аминь», потом священник нажал на кнопку, зазвучала органная музыка, и гроб стал медленно опускаться. Люси расплакалась, а я обняла ее, чтобы успокоить, но сама ничего не почувствовала. Я ограждала себя от всего этого ужаса, отстраняясь от происходящего. Похороны не принесли никакой эмоциональной разрядки.