Школа «Самбо-70», придуманная чемпионом мира Давидом Львовичем Рудманом, который, собственно, изобрел само самбо, которое чем-то там отличается от дзюдо, — эта школа была больше чем школа: для своих питомцев она была настоящим клубом. Здесь стоял самовар и устраивались чаепития, здесь царили дружба и взаимовыручка. И только меня здесь нещадно пиздили. На каждой тренировке, три раза в неделю. По той причине, что я еврей. Тело мое, измученное непосильными упражнениями и унизительными побоями, никак не хотело крепнуть, а только хирело. Зато дух через пару месяцев забурел настолько, что у меня его хватило сказать папе, что я больше не могу. Папа задышал часто-часто, потом произнес почти шепотом: «Бросишь самбо — я тебе больше не отец!» И вышел из комнаты. И я даже сейчас прямо физически помню, как переполнила меня лютая ненависть. Я ненавидел евреев! Но на практическом уровне меня мучил вопрос о том, что я отвечу своим собственным детям, когда они подрастут и спросят: а где же дедушка? Все это я выплакал маме, ощущая себя последним предателем, но выбора не было: мама была единственной дружественной мне инстанцией, способной противостоять папе. Последние несколько месяцев ее позиции стали особенно сильны. Папа все время старался ей угодить и делал все, как она скажет. Ну, а вскоре у меня родилась сестра, и началась совсем другая жизнь.
Она вращалась теперь не вокруг меня, а вокруг красного орущего человечка. Но я нисколько не ревновал. Человечка я мог разглядывать часами. Никаких особенных чувств, кроме любопытства, я к нему не испытывал: я только мечтал засечь, как он подрастает. Это было трудно, но я старался. Тренировался я не только на сестре, меня манила всякая метаморфоза, сиюминутный ход которой не заметен для глаза. Я наблюдал, как всходит у мамы на кухне дрожжевое тесто, как темнеет вечером небо, как исписывается в ничто кусочек мела, как умирает зима, а однажды мне довелось наблюдать, как рожает на нашем обеденном столе большая муха.
Созерцание было моим главным и любимым занятием, пока не наступил проклятый пубертатный период. Это случилось, когда мне едва исполнилось двенадцать. Собственная ужасная метаморфоза повергла меня в отчаяние. Я все время чувствовал себя каким-то нечистым и по нескольку раз в день принимал душ, но это не помогало. Запах собственного пота преследовал меня. Из хорошенького мальчика я необратимо превращался в урода. Страшный черный волос выбивался на лобке, под мышками, на ногах и даже на руках. В сердце поселилось ноющее беспокойство. Я терял свое созерцательное счастье. Мне хотелось чего-то, меня тянуло куда-то, но я не понимал, чего и куда. Помощи от взрослых было немного. Ни помощи, ни толку от них.
Ведь взрослые только и делают, что лажаются. Они проваливают экзамен за экзаменом с детскими вопросами. Те, что поумнее, честно говорят: не знаю; те, что поглупее, отвечают: вырастешь — сам поймешь. Мой папа относился к третьей категории, к тем, которые все знают. На вопрос, умру ли я, он, не отрываясь от газеты, ответил, что конечно; а на уточняющий вопрос, что будет после смерти, он, взглянув на меня поверх газетной страницы, сказал, что после смерти не будет ничего, поэтому надо изо всех сил стараться прожить достойную жизнь.
Папин ответ вселил в меня смертельную тоску, и она органично переплелась с другими подростковыми страданиями. Больше всего меня мучили мысли о сексе, которого я жаждал и боялся. Мой страх был воплощен в ужасной картине. Однажды зимним днем я пошел гулять с нашей собакой Кристиной. Я вел ее на коротком поводке, отгоняя кобелей, которые бежали по бокам, окружая нас, как волки корову, потому что у Кристины была течка. Сама же Кристина, портативная дворняжка в каштановых кудрях, отличалась фригидностью и до сих пор хранила, при полной поддержке хозяев, девственность. На четвертом году безгрешной жизни ее внезапно охватила похоть. И на этой прогулке она сорвалась с поводка. Я бежал за ней с кобелями наперегонки, но когда добежал, было уже поздно. Если бы собаки совокуплялись поэстетичнее, может, у меня и не случилось бы детской травмы. Но это оказалось совершенно непотребным, отвратительным зрелищем. Самым невыносимым было то, что бедная Кристина визжала так, будто ее режут на куски. Я попытался оторвать насильника от моей собачки, но у меня ничего не получилось — их будто приклеили друг к другу. Я просто стоял в бессилии, смотрел и плакал. И тут ко мне подошел этот прохожий — я его на всю жизнь запомнил — в дубленке, в очках, с белым шрамом на подбородке, слегка поддатый. Увидев, что у мальчика горе, он решил посочувствовать. Прохожий положил мне руку на плечо и сказал: «Старик, не стоит так убиваться! Твою суку всего-навсего выебали!»
Несколько дней я находился в таком подавленном состоянии, что папа решил ответить на незаданные вопросы. На кухне он уселся напротив меня, зажатого в углу с чашкой чая, и строго произнес: «Главное, сын, не рукоблудствуй! Если будешь заниматься онанизмом, это разрушит всю твою будущую жизнь!» У меня закружилась голова, и я потерял сознание.
Юппи взял бутылку, плеснул себе еще виски.
Да, это был необыкновенно мрачный год в моей жизни. Пока я не влюбился. В девушку намного старше меня: ей было четырнадцать, и она перешла в восьмой класс; а мне было только тринадцать, и я перешел в седьмой.
Стоял май — самое подходящее время для юных страдальцев, а во дворе появилась девушка не из нашего дома и не из нашей школы. Мы играли в «вышибалу». Новая девушка попала в команду тех, кого вышибают, и я вдруг понял, что просто не способен кинуть в нее мячом — такая меня переполняла трепетная нежность. Которая становилась все трепетней, потому что я видел, что я ей нравлюсь. Раньше я никогда не нравился девочкам. Только однажды в школе воображала из параллельного класса спросила меня, как мне ее новые очки. Но даже этот незначительный случай я бережно хранил в своем сердце.
Темнота опустилась на двор и рассеяла ряды играющих. Одних загнали домой родители, другие отправились спать сами, остались только мы с ней. Я сунул руки в карманы и уставился в сторону, потому что не знал, что теперь нужно делать. Я молился на свой подростковый манер, чтобы она не ушла. Но она и не думала уходить. Она осторожно вытащила из кармана мою руку, взяла в свою и спросила: «Ты ведь проводишь меня домой, правда?»
Юппи потянул носом воздух, потом выпил залпом оставшийся в стакане виски и с треском разгрыз льдинки. Он уже сильно перевыполнил свою обычно сдержанную норму. Потупив с минуту наедине с собой, Юппи вернулся и пошел дальше.
За те семь минут, что я провожал ее до дома, я понял самое главное: только вызвав в женщине чувство, ты можешь сам почувствовать, что ты есть. Меня любят, значит, я существую! Это было великим открытием.
Долгие годы я не вспоминал о той девушке, даже имя ее испарилось, но недавно мне приснился сон. Я один в нашей квартире, ни родителей, ни сестры, и квартира обставлена по-другому. Все красивое, мягкое, в Рубенсовых тонах. А вокруг такая грустная торжественность, как у Левитана «Над вечным покоем». Мы с ней звоним друг другу по телефону, я не оговорился, именно так — звоним друг другу. Она сейчас зайдет, только сначала должна переодеть школьную форму. Меня это не удивляет. Ведь во сне не чувствуешь возраста. Но страхи и желания ощущаются иногда даже сильнее, чем наяву. Кошмары мне раньше снились, а эротический сон — впервые. Ничего визуального больше вам описать не могу, потому что все стерлось, как я ни старался удержать. Я думаю, сон строится не из предметов и живых существ, а из их родовых признаков, которые спящее сознание способно видеть, а бодрствующее требует конкретности, поэтому образы так быстро рассыпаются. У меня осталась только память о бесконечной благодати, какой в жизни я никогда не испытывал.
