— Удалось подготовиться? — спросил Алексей.

Мы направлялись к рынку Дордой, который в ночные часы становится, как объяснил кореец, самой криминогенной зоной в городе.

— Прошлого врага я нашел: самого давнего и лютого, — ответил я. — В настоящем у меня врагов, кажется, нет. А про будущих я же не могу знать.

— Знать — нет, предполагать — обязан, — сказал Алексей и усмехнулся. — Ничего, когда умеешь драться, враги прибавляются легко. Скажи, тебя часто били?

— Чаще, чем хотелось бы.

— Привык быть битым?

— Нет, так и не привык.

— Это хорошо. А боль терпеть умеешь?

— Только этим и занимаюсь.

— Ну, это уже полдела. Паркуемся. Слушай внимательно. Момент перед боем — это момент твоего наивысшего расслабления и одновременно концентрации. Это уже и есть момент твоего триумфа, потому что ты уже победил. У тебя в душе нет больше ни одной сопли из тех, которые мешают некоторым отличать пораженье от победы. Ты лежишь весь в крови, и пятеро мутузят тебя ногами? Ты встанешь и победишь! Трус умирает тысячу раз, валиант — только однажды. Ухватил мысль?

Я кивнул, что ухватил, хотя мысль немного напомнила мне подслушанный когда-то разговор между двумя девочками, одна из которых учила другую кончать: «Это очень просто. Надо только одновременно расслабиться и сосредоточиться». Кроме того, перспектива быть отмутуженным пятью парами ног несколько обесценивала весь этот прекраснодушный дзен-буддизм и мешала как расслабиться, так и сосредоточиться. Но я вышел из машины.

— Да! Чуть не забыл, — произнес вслед Алексей, — лучшее начало: пыром под коленку — в пах ты все равно не попадешь — и прямой в нос. Старайся точно в нос!

Я и десяти шагов не успел пройти, как педагогическая ситуация назрела. Уверен, он был таджик. Я уже начинал различать. От него пахло мокрой шерстью. Это от свитера, надетого под пиджак. И с самого начала у него был нож. Я еще удивился: он что, так с этим ножом по Дордою и разгуливает? Деньги давай, байке, — сказал таджик тихо. И мне сразу стало весело. Просто от того, что в какой-то сраной Азии меня грабит ночью на рынке молодой таджик. Я улыбнулся. И он улыбнулся, хорошей такой открытой улыбкой. Я расслабился. Какой же ты красивый, таджик, — подумал я и — сосредоточился. Я попал точно под коленку, это ощущение ни с чем не спутать, это как мяч, точно принятый серединой ракетки. Камень, брошенный в тихий пруд, всхлипнет так, как тебя зовут. Прекрасный породистый таджикский нос плавно поплыл мимо меня, как утка в тире. Прямой в него удался. Хлынула кровища. Одного не могу себе простить: на хрена было наступать ему ногой на руку и прокручивать ботинком, пока он не выпустил нож! Ненавижу в себе это позерство!

Еще четыре этюда, сопровождаемые комментариями Алексея, и я стал бойцом. Я все понял, почему боец это не тот, кто любит и умеет, а тот, кто любит и не боится драться. Хотелось отметить этот праздник, но Алексей сказал, что ему пора возвращаться, компанию он составить не может, но мне, как солдату, полагается за проявленные мужество и стойкость женщина. Я попросил отвезти меня в «Терпсихору».

«Ему ломали руки, ноги, колотили его по спине. Рот, лицо были в пене.

Татарин бил его и мучил сосредоточенно, со старательным выражением лица, оскалив белые зубы, словно хотел из него сделать новую и редкостную вещь. Он быстро менял способы пытки: барабанил по спине кулаками, потом заворачивал руки за спину, тут же мимоходом толкал кулаком в бок.

Потом он вытягивал ему длинные ноги, и суставы трещали.

Грибоедов лежал обессиленный, ничего не понимающий.

Он глубоко дышал.

Его пугал только треск собственных костей, он его слышал как посторонний звук. Странно, боли никакой не было.

Татарин, согнувшись, вскочил вдруг ему на спину и засеменил по спине ногами, как булочник, месящий в деже хлеб.

Грибоедов дышал глубоко и редко, как в детстве, перед сном.

Тогда татарин напялил на кулак мокрый полотняный мешок, надул его, хлопнул по грибоедовской спине, прошелся по всему телу, от ног до шеи, и бросил Грибоедова с размаху со скамьи в бассейн».

Описание Тынянова, позаимствованное из пушкинского «Путешествия в Арзрум», совершенно точное. И, хотя дело происходило не в тифлисских банях, а в сауне бишкекского борделя «Терпсихора», татарин Фарид как будто читал «Смерть Вазир-Мухтара» и действовал по старинной инструкции. Профессия банщика, видать, очень консервативная, передается из поколения в поколение как есть.

Фарид покончил со мной, потом искупал себя, с непонятной стыдливостью прикрывая рукой свой обрезанный конец, оделся и ушел, обещав прислать мальчика с чаем. Пришел высокий скромный восточный мальчик, принес чаю с чабрецом. Я поинтересовался насчет девушек. На вопрос, каких желает байке, азиаток или славянских, ответил, памятуя секретную записку, что желаю разных. Минут двадцать-тридцать, пообещал мальчик.

Я разлегся на подушках, скрутил джойнт Чуйской долины и стал представлять себя легионером. Болели ссадины и синяки, полученные во время стычек, а порезанное плечо аж просто горело, но настоящего легионера такая боль только тешит.

За всю жизнь не видел более возбуждающей сцены, чем прибытие и экспозиция блядей в салоне «Терпсихора». Они вошли в дверь одна за другой и выстроились передо мной в шеренгу. Азиатки и русские; полные и худые; постарше и помоложе; смуглые и побелее; грустные и повеселее; яркие и так себе. Невольничий рынок! Сладчайшая фантазия школьника-дрочилы!

Я рассматривал их как завороженный, оторваться не мог. А они постояли-постояли и… ушли!

— Куда же они?! — воскликнул я.

— Ну вы же не выбрали никого, — объяснил мальчик. — Да вы не волнуйтесь, сейчас других привезут.

Селекцию я проводил тщательно и с величайшей осторожностью и все же совершил много промахов, пока нашел ту, которую искал.

Первая все время норовила поболтать по мобильному с бойфрендом в Германии; вторая застеснялась и даже разозлилась, когда я предложил ей разделить обязанности с еще одной девушкой; третья пыталась использовать меня для совершенствования в английском, потому что кто-то ей пообещал, что, если она выучит английский, ее возьмут в фирму и будут платить 600 долларов в месяц; четвертая была хроменькая, но умоляла оставить ее, потому что ей, видите ли, нечем платить за квартиру; пятая отвесила мне сомнительный комплимент: «Не знала, что у дедушек такие бывают!» Оторжавшись, я заказал еще одну партию, твердо решив, что эта — последняя. И в этой последней партии я нашел узбечку Залину.

Залина рождена для гарема. У нее длинные черные волосы, смуглая кожа, полные красивой формы груди, живот арабской танцовщицы и ноги исполнительницы фламенко. Она знает и верит, что должна ублажать мужчину. Она шепчет страстно: «Давай, джаным![60] Давай, дорогой!» Она вытирает мне простыней вспотевший лоб. Вытаскивает из пачки сигарету, подносит зажигалку. Я отправляю ее к мальчику, чтобы принесла двести грамм коньяка «Манас». Я укладываюсь головой у нее на лоне, себе на колени кладу ноутбук. Этот писательский комфорт обходится мне в восемьсот сомов[61] в час.

Дедушка Илья, в пижамных штанах и халате, утопал в своем кресле ровно настолько, чтобы еще суметь дотянуться правой рукой до бутылки с кальвадосом, а левой — до сигары. С первой же встречи он дал понять, что принадлежит к масонам. Заграничные напитки в ассортименте это подтверждали. Последующие события тоже.