— Вот видишь, жизнь гроша не стоит.

Михаилу хотелось возразить, сказать ободряющее, как говорят в таких случаях обычно, что, мол, еще повоюем, но он только распорядился:

— Скорее выносите! В больницу немедленно! С этими, — кивнул в сторону связанных, — пока один побуду.

Петра вынесли на площадь, а Михаил запер на засов дверь, чтобы вдруг не пришла помощь к белогвардейцам, и, достав наган, встал в нескольких шагах от связанных.

Его тошнило, в голове шумело, будто в паровом котле, но он стоял твердо.

Только ноги расставил шире.

Совсем рассвело. Богусловский мог уже рассмотреть задержанных. Оба одеты в полевую форму пехотных офицеров, только без погон. Оба в кости широкие, руки обоих по-мужицки крупные. Явно из тех, кто на фронте получил офицерский чин за отменную храбрость.

«Сколько германцев подмяли в разведке! — потирая шею, думал Богусловский. — Хватка недюжинная».

Тот, который душил Богусловского, очнулся и грязно выругался в чей-то адрес, из чего Михаил понял, что пустили их с пулеметом в церковь для проверки. Не ценные, значит, птицы, можно ими и пожертвовать. Спросил сочувственно:

— Неужели вас, боевых офицеров, устраивает роль болванчиков?

— А твоя роль чем лучше?! — зло отрубил связанный. — Христопродавец!

Второй раз он слышал это слово. Там, на границе, бросил его желчный запорожец, но тут — офицер. Пусть, новоиспеченный, но — офицер. Что же роднит их мысли и поступки?

А связанный продолжал:

— Один вам конец — смерть! Всем — смерть!

И та же, что у запорожца, ненависть, та же злоба. Нет, в руки им лучше не попадаться. Миндальничать не станут. Никаких колебаний, путь выбран, по нему и идти.

Вернулись товарищи по засаде. Сообщили, что Петю отвезли в больницу.

— Плох. И то сказать, «максимом» придавило. Мыслимо ли? А вам велено подождать чекистов. Мешков не трогать, задержанных велено не обыскивать.

Чекисты пришли скоро. Выслушали подробности задержания и отпустили Богусловского домой.

— Сами тут управимся.

Михаил вышел на площадь и оказался совсем в ином мире: лучистое солнце и теплый ветерок, словно специально подувший для того, чтобы освежить лицо, выветрить из одежды свечной и ладанный дух церкви. Там — застойный мрак, здесь — искристая жизнь.

Робко ударили колокола на Прасковье Пятнице, их подхватили, будто деревенские петухи своего собрата, на колокольнях Андрея Критского, Рождества Богородицы, Трех Святителей, и вот уже плывет, переливаясь в лучах солнца, колокольный перезвон над крышами еще дремавших домов, такой же искристый, как сверкающие на солнце золоченые маковки церквей…

Молчала угрюмо лишь колокольня Всех Святых.

Михаил оглянулся на колокольню, вздохнул и пошагал в больницу, куда отвезли на случайном извозчике Петра Самсонина.

Они совещались уже более часа, но согласие пока не сложилось. Костюков и еще двое взводных сходились на одном: следует ехать либо в отдел, либо в бригаду, а то прямо в округ; но иного мнения держался Леднев, со свойственной ему горячностью он рубил:

— Огнезапасов на год хватит? Хватит! Продукты? Как и прежде, брать станем в кишлаках. Сено летом сами заготовлять начнем. Потом, я уверен: без догляду начальственного не оставят нас, мы же — гарнизон!

— Не пластает наметом, чего это, Магомет к горе, — усмешливо возразил Костюков. — Не горе ли подседлать коня?

«Молодец, Прохор», — одобрил Костюкова Иннокентий Богусловский. Сам он пока не вмешивался в спор. Открыв совещание, только слушал, будто не командир, а вовсе посторонний, случайно попавший в эту до отказа заполненную табачным дымом комнату. Мнение Богусловского было твердым: отправлять посыльных необходимо. Укрепилось оно не враз. Родилось вскоре после боя с джигитами Абсеитбека, когда посчитали расход огнезапаса.

— Пару таких стычек — и можно закуривать, — комментировал с грустью Богусловский. — Одно успокаивает: наличие соглашения с контрабандистами. Бог даст, станут слово держать.

— Бог-то бог, да сам не будь плох, — отозвался Костюков, и тогда Богусловский подумал, что нужно бы отправить донесение в отдел, но потом посчитал это излишним: никогда прежде зимой ничего не возили сюда, запасали все с осени, да и деньги в кассе оставались немалые, на всякий непредвиденный случай, а начальство непременно вскорости пожалует.

Время, однако, шло, и никаких распоряжений ни из отдела, ни из бригады и округа не поступало. Либо забыли о дальнем гарнизоне, что казалось Богусловскому вовсе невероятным; либо штабы оказались не у дел при новом правительстве. А может, и там — раскол? Но Богусловский твердо верил, что все образуется, ибо знал, что ни одно государство никогда не забывало о пограничниках, не бросало границы на произвол судьбы, не может быть исключением и Советская власть. И все же беспокойство с каждым днем, с каждой неделей усиливалось.

Тревожили и доклады казаков о том, что контрабандисты начали без видимых причин все чаще и чаще нарушать договор — стреляют по казакам. Почувствовал враждебность чабанов и табунщиков и сам Богусловский. Прежде, бывало, его встречали весьма радушно, без бесбармака из свежего барашка не отпускали, а теперь, когда он специально поехал по аулам, чтобы порасспросить, отчего контрабандисты не держат слово, не появился ли у них новый Абсеитбек, наткнулся на глухую отчужденность.

Вернулся в смятении. Собрал взводных и распорядился разузнать непременно причину враждебности населения.

Малую ясность внес Костюков через пару дней. Рассказал ему знакомый джигит, будто в Оше весь Совет забросали камнями, разогнали милицию, и все это после того, как уехали оттуда казаки-пограничники, а председатель Совета осквернил святую Сулейман-гору.

— Твой бывший дружок Левонтьев это накуролесил, — заключил Костюков. — Без него, считаю, не обошлось.

Вот и порешил твердо Богусловский: следует посылать гонцов. Намеревался поступить так: направить верхней дорогой Леднева с коноводом, нижней — Костюкова с коноводом. Сказал об этом Ледневу, а тот — на дыбы. Нет резона — и все тут. Вот и собрал совещание Богусловский, чтобы узнать мнение всех командиров. Оттого и слушал терпеливо возникшую перепалку.

— Я — солдат. Будет приказ — выполню его, сейчас же распоряжусь оседлать коней, — горячился Леднев. — Вместе с тем считаю долгом своим воспротивиться, ибо поездка наша — бессмыслица. Уверен: без начальственного глаза нас не оставят, это как божий день ясно. Нам же надлежит, сохраняя всех людей, охранять рубеж, а не вести поиск, кому бы себя поскорее подчинить.

— Своя, стало быть, власть, — ухмыльнулся Костюков. — Только ведь один, это, в поле не воин. А пастух мне давеча сказывал: муллы, что это, народ колготят. Казаки наши, что с Левонтьевым подались, крепкую им обиду учинили. Вот и раскинем давайте умишками, что ожидать можно. Ну, сдюжим два либо три боя, а после чего делать? Кончим огнезапас и — благослови, господи, на райскую жизнь. Только я не готовый для рая, мне еще власть свою отстоять надобно.

— Уж что верно, то верно, — одобрительно закивали взводные. — Много делов еще на земле грешной…

Так и оказался в одиночестве Леднев. Примолк, ожидал последнего слова командира, который не спешил прерывать затянувшуюся паузу. Но вот поднялся. Заговорил решительно, непререкаемо:

— Поступим так: едем мы с Костюковым. Я — верхней дорогой, он — нижней. Леднев остается здесь за меня. Ему в помощь избираем совет. Пять человек. Самых уважаемых. Выезжаем завтра.

Угрюмым оказалось утро, к тому же ветер тянул с гор, а это предвещало пургу. И то ли от этой несподручной в дороге погоды, то ли от неосознанного предчувствия великой трудности в пути, где не будет казаков, верных и храбрых, то ли от мысли о том, верно ли поступает он, оставляя гарнизон и границу на руки не столь опытного офицера — неведомо отчего на душе у Богусловского стало гадко, и как ни пытался он успокоить себя, ничего не получалось. С тоскливой отрешенностью и вымученной внимательностью слушал он доклад Леднева, что кони подседланы, переметные сумки наполнены овсом, патронами и гранатами; для него же, Богусловского, приторочен к луке и карабин, ибо маузер — хорошо, но карабин не будет лишним — вся эта заботливость Леднева нисколько не трогала его, а доклад будто скользил мимо, и Леднев, заметивший необычное состояние своего командира, спросил удивленно: