Последние сомнения из казачьих голов Левонтьев выбил быстро. Вышел он к отряду с умело наброшенной маской усталости и озабоченности. Заговорил, словно с трудом преодолевая усталость:

— Всю ночь думал: номерную ли ношу взял я на себя? Вправе ли я удерживать вас? Не выходит это у меня из головы. Добровольно все мы покинули гарнизон, вольны теперь поступать каждый по своему разумению… И не противно то будет нынешних законов: свобода! Она ведь безгранична…

Сбитые с толку казаки помалкивали. Чудно. Левонтьев не такой, как вчера, слова тоже не вчерашние. Не понятно. Переваливают тугие мысли и так и эдак, а что предпринять, не могут найти. Решился наконец осанистый, косая сажень в плечах, с кулачищами в полпуда каждый, с густой черной бородой казак, выкрикнул недовольно:

— Не сподручно поодиночке. Так звеньями бы по еланям и айда. До станиц до самых.

— Вчера я твердо в этом был убежден, — не враз, а сделав вид, что как бы взвешивает поначалу и саму реплику и ответ на нее, заговорил Левонтьев: — Сегодня сомневаюсь. Повторяю: мы вольны поступать всяк по своему разумению. И вот прикиньте: резонно ли двигаться вместе, а думать и поступать врозь? Толпу вести я не могу и не хочу! — потвердевшим голосом закончил Левонтьев.

Казаки начинали осмысливать, чего добивается поручик. Не желательна бы им прежняя дисциплина, не любо его высокомерие дворянчика, только в одиночку разбрестись тоже боязно. Вон они — соглядатаи с ножами на бельваках. Им что, раз ты не мусульманин — нож тебе в горло, и дело с концом.

Роли, как и рассчитывал Андрей Левонтьев, менялись. Теперь не он, а казаки станут требовать единения. Продиктовать же условие он готов. Но не сразу, а постепенно, как бы отступая под нажимом «круга».

— Вместе бы оно надежней, — поддержали бородача многие казаки, и эта поначалу робкая поддержка оказалась спичкой, поднесенной к стогу соломы: пробежал шустро огонек по стебелькам и вроде затерялся в непомерной спутанности стога, иссяк, улетучился легким дымком, но вдруг выбросил языки сразу во многих местах — и пошло без удержу пластать дикое, необузданное пламя:

— Негоже, поручик, спину казакам казать. Оно ведь худым может обернуться! Казакам что терять?! Порешим тебя, прежде чем самим гибнуть! Иль иного атамана поставим! А тебе все одно конец!

— Обстановка весьма сложная, — начал отступать Левонтьев. — Абсеитбек повел джигитов на крепость, хоть я просил его не поступать так. И он обещал мне. Но увел ночью тайно от меня. А утром меня предупредили, что, если мы попытаемся вернуться, нас ждет смерть. Абсеитбек оставил, выходит, на узких тропах засады…

Откуда казакам знать о предательстве Левонтьева? Сам он не обмолвился ни словом о разговоре за вечерним чаем, промолчали и участвовавшие в нем офицеры; откуда казакам знать, что слова о засаде — чистейшая выдумка, цель которой дожать, положить на лопатки сомневающихся.

И хитрость, как зачастую бывает, праздновала победу. Казаки еще жестче требуют от Левонтьева, чтобы атаманил он в отряде. И клянутся, что несдобровать тому, кто посмеет ослушаться атамана. Ликует Андрей Левонтьев (добился своего), но не спешит сгонять с лица хмурую усталость, не вдруг его голос обретает волевую надменность.

— Понимаю вас вполне, — с вялой ухмылкой говорит он. — Труса празднуете, вот и горячитесь. А с гор спустимся — меня же и пустите в расход; не командуй, дескать, коль свобода всем и каждому…

— Не виляй, вашебродь! — зло крикнул тот бородач, что первый прервал тягостное молчание круга. — Блазнял из крепости нас, чтобы кровушки попускать тем, кто до чужой землицы охоч, али не так? Блюди теперь то, о чем давеча клиросил! Не облетки[4] мы, средь нас пежухов[5] матерых вдосталь! Не гневи, вашебродь, бога!

«Из забайкальцев, должно, — определил Левонтьев, усилием воли сдерживая радость от этой угрозы. — Что ж, поработаешь, борода, на меня… Будет тебе и кровушка, все будет».

Вскинул руку и бросил гневно:

— Не стращай, служивый. На волка изголодавшегося добрый волкодав найдется. А насчет кровушки — напраслину не возводи на меня. Никакой задней мысли не имел я, уводя вас из крепости. Не смел я ослушаться Декрета о мире. Дойдем лишь до Семиречья, а там — по станицам. Пашите землю. Ваша она сегодня…

— Эко, наша! — со злобным упрямством возразил бородач. — Голь алкатошная, зюзи горболысые жировойничать станут!

— И то верно, — поддержали казаки, что постарше и посправней.

Даже те, кто прежде помалкивал, тоже меж собой заговорили возбужденно, и Левонтьев определил: пора. Не подала бы голос та, большая часть, что до сего часа помалкивала. Не совладать тогда.

— Что ж, станичники, — торжественно проговорил Левонтьев, — предложение ваше принимаю. Но не угрозе уступаю. Ее я во внимание не беру. Уступаю здравому смыслу. Ну а насчет борьбы за землю — подумать стоит. Согласно декрету мы тоже имеем право решать форму пользования ею. Мы тоже — народ. Все по чести и закону…

Он пока еще не мог не лицемерить, ибо «молчунов» в отряде было намного больше, чем «крикунов». Рано еще карты открывать. Еще оплести всех нужно круговой порукой. Вот тогда… Впрочем, стоит ли вообще откровенничать? С «бородачом» если только. Может, еще десяток приглядеть, вот и достаточно будет. Продолжил:

— И сразу порешим: мы — не анархия какая. Законы про нас писаны. И еще… За ослушание сурово карать буду. Это твердо запомните. Кто не согласен, не держу. На коня — и марш своей дорогой!

Люба иль не люба кому угроза эта, но промолчали казаки. В одиночку версты горные да степные огоревать непривычно, да и боязно в столь смутное время.

Прекрасно понимал состояние казаков Левонтьев, радуясь тому, что замысел удавался.

«Теперь, субчики-голубчики, никуда не денетесь. Мои вы! Мои! — торжествовал он. — Сейчас вот еще припугну».

И приказал:

— На сборы десять минут. Готовность головного дозора через пять минут.

Сам лично проверил, заряжены ли карабины у дозорных, сам предупредил, чтобы глядели в оба.

— Не все люди Абсеитбека, вполне возможно, ушли к крепости. Может, и на нашем пути — засада. Чтобы со всеми разом покончить и тогда уж верховодить здесь без всякого огляду.

И когда отряд втянулся в ущелье по узкой тропе, Левонтьев то и дело посылал для связи с дозорными казаков, а если случалась хотя бы маленькая задержка с донесением, останавливал отряд и на всякий случай вынимал из кобуры маузер. Что казакам оставалось делать? Смахивали с плеч карабины и тоже сторожко слушали, не начнется ли там, впереди, стрельба?

Когда подъезжали к самому опасному месту, где тропа лепилась у края обрыва, а над ней пухлыми до голубизны белыми языками свисал снег и где казаки вынуждены были спешиться и вести коней в поводу, никто уже не держал карабины за спиной. Прокарабкались один за другим по тропе казаки благополучно и выехали на простор. Почти круглая долина похожа была на огромный поднос, полный снега, под тяжестью которого прогнулись горы; торная тропа пересекала долину-поднос ровной стрелой и вновь уходила в ущелье. Нигде больше никаких следов. Белым все бело. Приободрились казаки, начали закидывать карабины за спины, но Левонтьев настороже. Он оставляет заслон у выхода из ущелья, приказывая побольше оставить им патронов. Вперед тоже выслал дозор и не повел дальше середины долины отряд, пока не получил сообщения, что путь безопасен.

Так, пугая себя, двигались казаки осторожно от ущелья к ущелью, а тропа с каждым часом становилась шире и удобней, а воздух теплей. Скоро — равнина, где пышные оазисы перемежаются с безводными пустынями, в которых властвуют злонравные вараны и еще более злонравные гюрзы… Там отряд, несмотря на заверения, начнет таять — в этом Левонтьев был больше чем уверен и напряженно думал, как избежать этого.

«Выход один — пустить кровушку, как бородач требовал».

Но на первый раз он своего замысла никому не доверил, рано. Очень рано.