— Видишь, опоздали, — сердито, будто повинен в этом был Богусловский, сказал Шинкарев. — Самим бы проверить вагон-другой. Особенно вот эти, синие и желтые.
Петр Богусловский не поперечил, хотя незаслуженный упрек воспринял с обидой. Он смотрел на уходящие вагоны, а сам — в какой уже раз! — пытался осмыслить неприкрыто-грубое поведение предревкома.
«Дурно воспитан? Да, но отчего нет никаких сдерживающих начал? Совершенно безоглядное своеволие», — думал Богусловский, провожая взглядом вагон за вагоном.
И вдруг все его вызванные очередной обидой мысли как ветром сдуло: в окне желтого вагона он увидел очень знакомое лицо. Богусловскому показалось, что пассажир тоже увидел его, Богусловского, узнал и оттого даже испугался. Вспомнил Петр. Вспомнил быстро. Барон Карл Густав Эмиль Маннергейм, генерал-лейтенант. Несколько раз видел Маннергейма Богусловский. Он, юноша, только еще мечтавший о карьере офицера, был представлен боевому генералу. Ту церемонию и особенно подготовку к ней хорошо запомнил Петр. Ему все уши прожужжали о том, что финн-барон — это личность, заслуживающая особого почтения, и потому вести с ним при знакомстве следует весьма уважительно. Петр робел заранее от таких наставлений, но само представление прошло до обидного просто. Барон выдавил что-то вроде улыбки, спросил, не мечтает ли он стать защитником Отечества, и, получив удовлетворительный ответ, промолвил: «Похвально!» — и больше не обращал внимания на раскрасневшегося от волнения юношу. Богусловский вспомнил все это и кинулся к Кукобе, хотя резону в этой поспешности уже никакого не было — поезд уходил и увозил в вагоне первого класса барона. Но, понимая это, Богусловский все же напористо спросил Кукобу, строго на него глядя:
— Отчего не задержали генерал-лейтенанта Маннергейма?!
— Такой не попадался, — ответил Кукоба с добродушной улыбкой. — Разве б упустили?
— Упустили, Кукоба, упустили, — сдержав себя и перейдя на свой обычный мягкий тон, упрекнул Богусловский. — Думаю, совершена большая ошибка.
— Негоциант Момверг в том желтом вагоне ехал. На вид вроде военный. По-русски шпарит любо-дорого. Мы его брать было, только проводники говорят: негоциант, дескать, он известный им. Головой поручились, что документы в порядке.
— Он — генерал-лейтенант русской армии, по национальности финн.
— Верно, финн. Потому и не генерал. Ты же сам сказывал, что финны в русской армии не служат. Царский, сказывал, указ специально был…
— Вот и доучил! — насмешливо бросил Шинкарев, который подошел вслед за Богусловским к патрулю и слышал почти весь разговор. — Я тебя предупреждал: время революционное. А ты свое: знать надо, разбираться надо, оскорблять нельзя! Брать и брать, просеивать и просеивать. Пусть лучше честный попадет один-другой, чем контру упустим.
Шинкарев выговаривал по привычке. Он не понимал и не представлял себе роковое последствие той ошибки пограничного патруля, которую, если рассудить здраво, можно и за ошибку не принимать. Так, рядовой эпизод службы. Богусловский предвидел большее. Он считал, что не случайно генерал покинул Россию, что, скорее всего, сделано это по просьбе Свинхувуда, что тот непременно станет использовать авторитет Маннергейма в своей борьбе. С Маннергеймом согласятся вести дело и германские генералы как с человеком, на которого можно делать ставки. Но даже знавший многое Богусловский, хотя и был весьма озабочен, не мог даже подумать, какие события в жизни Финляндии, в жизни России будут связаны с именем Маннергейма. И начнутся они совсем скоро, через каких-нибудь десяток дней, в конце января 1918 года, когда в Финляндии вспыхнет рабочая революция и разразится гражданская война.
Главнокомандующим верных буржуазии войск сенат назначит Маннергейма. И он, получив поддержку Германии, которая высадила крупный десант на Аландских островах, затем двенадцатитысячную Балтийскую дивизию под командованием фон дер Гольца в тылу финских красногвардейцев, а следом — трехтысячный отряд около Ловисы, зальет Финляндию рабочей и крестьянской кровью, чем стяжает себе славу государственного и военного деятеля крупного масштаба.
Масштаб для начинающего государственную деятельность генерала действительно крупный: полтораста тысяч расстрелянных, более того погибших с голоду и от болезней в концлагерях, почти семьдесят тысяч сосланных на каторгу с суммарным сроком триста тысяч лет. А сколько безвестно замученных и истерзанных?!
Прелюдией к той безжалостной бойне явилось нападение верных Свинхувуду и Маннергейму частей на русские войска в Николайштадте, на мелкие гарнизоны в других городах и поселках. Окружили белофинны и штабной городок пограничного полка. Окружили ночью, рассчитывая снять бесшумно часовых и неожиданно ворваться в казармы. Но налетчикам не удалось реализовать тот план. Подвел стылый снег.
Несколько ночей начальник штаба полка, получая все более тревожные сведения, почти не спал, проверял караулы, секреты и боевые охранения сам через каждый час да, кроме того, отправлял на проверку то Богусловского, то дежурного по полку, а то и самого Шинкарева. Требовал от них детального доклада обо всем замеченном. И вот в половине первого ночи, закончив обход постов, Богусловский доложил начальнику штаба, что все тихо, пограничники настороже, секреты замаскированы хорошо. Но, как докладывают бойцы, в городке то и дело слышен скрип снега. Слишком много скрипа. Будто не спят обыватели, а чем-то встревожены. Трибчевский подумал минутку, оценивая услышанное, потом предложил:
— Давайте, Петр Семеонович, пройдем еще разок. Сразу, не пережидая. Верите, предчувствую беду. Не суеверен, но… скребут сердце кошки. А тут еще снег. Сколько годов спал ночами городок — и вдруг бодрствует. Не то что-то.
Только они миновали проходную, чтобы проверить выставленные на подступах к городку секреты и боевые охранения в окопах, как Трибчевский остановился.
— Слышите? — шепнул он. — Слышите?
Богусловский замер и тоже уловил робкое похрустывание морозного снега сначала впереди, затем справа и слева. Да, скрип доносился отовсюду. Потом надолго утих, затем снова послышался. Он приближался. Медленно, осторожно, но неумолимо.
— Возвращаемся, — шепнул Трибчевский. — Приготовимся к встрече…
За считанные минуты подразделения штаба полка заняли окопы, а боевое охранение начало отход по ходам сообщения, закладывая в них мины. И хотя пограничники старались не демаскировать свои приготовления, белофинны заметили их и, поняв, что внезапность утрачена, атаковать не стали. Так и лежали, не видя друг друга, враги. Свинхувудовцы — за окраинными домами; революционные бойцы — в окопах и блиндажах, окружающих кольцом штабной городок. И те и другие лежали тихо, как сурки в норах. Белофинны надеялись, что пограничники, посчитав тревогу ложной, возвратятся в казармы или во всяком случае успокоятся и потеряют бдительность, когда можно будет и ударить. Но Трибчевский решил использовать медлительность белофиннов в свою пользу. Он велел собрать членов ревкома, командиров и тех штабных работников, которые, как и сам начштаба, отправили свои семьи в Россию и жили в городе, в свой кабинет.
Шинкарев, которому приказ начштаба передали первому, влетел в кабинет Трибчевского и набыченно спросил:
— По какому праву ты обходишь ревком? Я не допущу анархии в такой ответственный момент. Ревком избрали революционные бойцы, и он единственный орган, имеющий право решать и приказывать единолично. Ревком могу собрать только я!
— Вы знаете, отчего погибла Парижская коммуна? Нет? Вот видите. А надо бы знать. Много заседали и мешали талантливым офицерам и генералам — да-да, не удивляйтесь, их на стороне коммунаров было много! — грамотно воевать. Один Домбровский, дай ему свободу действий, еще не так проявил бы себя! — Трибчевский встал и подошел вплотную к Шинкареву: — Вы плохой командир. По вашей милости может погибнуть полк. Да-да! Не смотрите так грозно. После вашего трагикомического совещания я не покинул полк только потому, что понимал: моя отставка усугубит дело. Я нужен полку. Я не ревкому служу, я Отечеству давал присягу охранять его рубежи. Я — гражданин России. И если вы не прекратите ваше чванство, прикрываемое революционными лозунгами, я объявляю вам сегодня решительный бой! — Дав осознать сказанное, Трибчевский попросил уже совершенно успокоенно: — Давайте, Владимир Шинкарев, не будем сейчас, в миг смертельной опасности, куражиться. Решение о прорыве я выскажу от имени ревкома.