За неделю пребывания здесь Сашка выучилась большему, чем за всю свою предыдущую жизнь. Ее руки огрубели, пальцы стали проворней, а разум — безучастней. Поначалу грубость быта и нравов солдат настолько поражали Сашку, что она с трудом верила, что эти существа — люди. Простота оправления естественных потребностей, пренебрежение элементарными правилами гигиены — все это вызывало в ней чувство глубокого отвращения. Но человек ко всему может привыкнуть. И вскоре сама Сашка стала глядеть на многие вещи гораздо проще. Она не мылась и не меняла одежду, а что касалось еды, то здесь она давно ничем не брезговала. Сашка равнодушно принимала свою нынешнюю судьбу и боялась лишь одного — свободного времени. Боялась даже намека на его появление. Чуть только в постоянной суете просвет, — и Сашка в страхе торопилась заполнить его чем-нибудь, пусть даже самым бестолковым занятием. Она боялась мыслей. Она боялась имен. Она боялась лиц, слов и воспоминаний оттуда… Из прошлой жизни.

Лишь об одном она могла размышлять. Ей непонятно было ее нынешнее положение, как непонятно было и то, из-за чего же идет эта война. Ведь Сашка видела, что, по сути, все люди одинаковы. Жизнерадостные или сумрачные, добрые или злые, общительные или замкнутые — все они живут своими устремлениями, мечтами и воспоминаниями. И цель этой войны, по сути, достоверно известна лишь офицерам — простые солдаты лишь смутно о ней догадывались. Однако это не мешало им стрелять в людей по ту сторону окопов. Сашка понимала, что ей чего-то недостает, чтобы понять это. Но чего? Она не знала.

Она быстро привыкла к новой жизни. Хотя майор Кеммерих на время боев всегда оставлял ее при походной кухне, передвигавшейся позади передовых войск, это не помешало Сашке многое узнать о природе человека и изощренности человеческого разума в изобретении приспособлений, несущих смерть и увечья. А тревожное любопытство продвигало ее вперед на пути этих исследований. День за днем, неделя за неделей — они шли по незнакомой земле, сея горе, страх и ненависть, шли навстречу непонятной цели. Они не имели ничего, кроме оружия в руках. И это давало им власть, чтобы калечить, отдавать и свои, и чужие жизни, до конца не понимая — ради чего.

Зима стала для всех них тяжелым испытанием. Ожесточенный холод, пронизывающий ветер, ледяной колючий снег — ко всему этому немцы не были готовы. Болезни и обморожения стали обычным явлением среди солдат. Ко всему прочему начались перебои с питанием. Но чем тяжелее им приходилось, тем упорнее и ожесточеннее они продвигались вперед, надеясь положить конец этому затянувшемуся кошмару.

Казалось, что это будет длиться вечно — короткие сумрачные дни, застывшие под примерзшими к небу свинцовыми тучами, пробирающий до костей мороз и бесконечно сыплющаяся пелена снега. И вдруг однажды, словно отчаявшись от упорства этих странных людей, небо разрыдалось дождем, обрызгав ледяными каплями жесткую крупу грязного снега. С этого момента настроение у всех изменилось к лучшему. Каждому верилось, что вот пройдет распутица весны, и не позднее грядущего лета все будет кончено, и они наконец вернутся домой.

Однажды Сашку вызвали к майору Кеммериху. До этого она добрых три часа, медленно дурея от однообразного занятия, старательно чистила фасоль по требованию багроволицего кухонного вседержителя Баутбера, прислушиваясь к эху далеких взрывов и пытаясь угадать тип стрелковых орудий. Вызвавший ее пожилой ефрейтор Гюнтер по дороге объяснил, что только что доставили пленного русского летчика, которому не повезло остаться в живых после того, как его самолет был сбит. А единственный переводчик — рыжий студент Франк Грубер — вчера был ранен пулей в бедро, да так неудачно, что у него отняли ногу. С другой стороны, Франку подфартило — как только он поправится, его отправят домой, но теперь у них нет переводчика. Так что Сашка будет содействовать при допросе.

Сашка угрюмо шагала по жадно чавкающей грязи, сколупывая с ногтей присохшую фасолевую шелуху, и беспокоилась лишь о том, чтобы подольше не возвращаться на кухню. Войдя в жарко натопленный блиндаж и еще не успев свыкнуться с полумраком, она встала навытяжку, как того требовал порядок.

— Наконец-то! — услышала Сашка чей-то возглас и, несколько раз моргнув, обнаружила сидящего за грубо сколоченным столом оберлейтенанта Миллера. Это был среднего роста баварец с крупными чертами лица, белесыми волосами и выпуклыми водянистыми глазами. До этого он уже не раз прибегал к Сашкиной помощи, когда требовалось перевести попавшие к немцам русские листовки.

Сашке пришлось раза два оглядеться, прежде чем она заметила в углу пленного русского. Поначалу она приняла его за кучу тряпья, и лишь присмотревшись с трудом узнала в нем человека. Его летная форма была запачкана кровью и грязью, лицо было измождено и черно, а глаза выражали такое болезненное страдание, что Сашка поспешно отвела взгляд.

Она многому научилась с тех пор, как покинула Одессу. Среди прочего, она поняла: чтобы не было страшно или больно — надо не думать о вещах, которые причиняют страх или боль. Так и сейчас, уставившись на грязные носки своих исполинских ботинок, она поспешила выкинуть из головы выражение глаз летчика, успев напоследок отметить, что у бедняги, судя по всему, сломаны обе ноги, поскольку они под неестественным углом скрючены наискосок к туловищу.

— Спроси его, где расположен их аэродром, — приказал Миллер.

Сашка перевела вопрос. Летчик не произнес ни звука, лишь на мгновение в смутном удивлении вскинул на нее глаза и снова уставился в земляной пол.

— Скажи ему, что ему нет смысла молчать — русские войска терпят поражение и отступают. Он останется в живых и отправится в госпиталь на лечение, если ответит на все наши вопросы.

Сашка снова перевела, однако летчик продолжал хранить молчание. Миллер встал из-за стола и принялся расхаживать по блиндажу — он явно терял терпение. Наконец, остановившись, он вновь повторил все сказанное. Сашка монотонно перевела. Несмотря на внешнее безучастие, в ее душе росло отчаяние: «Ну же! Скажи хоть что-нибудь, — умоляла она пленника. — Согласись вести переговоры, обмани, изобрази панику… Иначе сейчас начнется что-то жуткое. Зачем ты молчишь? Неужели твоя душа не вздрагивает от ужаса? Неужели твое тело не съеживается от неминуемого ожидания боли? Разве это возможно, что ты не хочешь хотя бы попытаться избежать этого?» Она помнила, слышала, видела, что ждало тех, кто отказывался сотрудничать с немцами. Она знала, что и беспрекословная покорность не обещала пленным жизни, однако иногда это давало призрачную надежду на спасение. Но этот русский упрямо не произносил ни слова. Его молчание окончательно вывело оберлейтенанта из себя — он поднял русского за шиворот и, тряся как мешок, принялся орать ему в лицо. Но летчик продолжал молчать, и лишь в неловких судорожных движениях его рук можно было угадать жуткие муки боли.

Видя безудержную ярость Миллера, Сашка едва успевала переводить его гневные отрывистые фразы, и с каждой минутой ей становилось все страшнее. Наконец Миллер остановился посреди блиндажа, сжав губы снова взглянул на пленного, и вдруг, шагнув к нему, принялся молча избивать его ногами. Пленный судорожно подтянул искалеченные ноги и, задохнувшись от боли, пытался закрыть руками беспомощно болтающуюся голову.

И тут Сашка поняла, что делать. Быстро и плавно она преодолела три шага, что отделяли ее от Миллера, и, повиснув на его ногах, изо всех сил вцепилась ему зубами в бедро. И так сладостен был для нее вопль оберлейтенанта, что она сжала зубы еще крепче, еще яростней, словно с этим его воплем изливались ее, Сашкины, боль и отчаяние, наполнившие ее душу в ту минуту, когда она осталась одна. Но обрушившийся сверху страшный удар помешал Сашке насладиться плодами минутной победы, отшвырнув ее в беспросветную тьму поражения.

— Сынок, сынок…

Монотонный, страдальческий стон доставлял Сашке невероятную боль.